Петр Краснов - С Ермаком на Сибирь (сборник)
– Вижу, что не рады, – сказала Фанни.
– Но, Феодосия Николаевна… – начал было Иван Павлович. Она прервала его:
– Никаких «но», Иван Павлович. И очень прошу вас называть меня Фанни, как вы и называли меня когда-то, и признать факт свершившимся. Я буду здесь жить…
– Но позвольте…
– Так сложились обстоятельства. Сюда направил меня, умирая, мой отец.
– Как, разве Николай Федорович умер?
– Полгода тому назад. Наш зимовник отобрали. Имущество я продала. Я приехала сюда с деньгами и буду жить самостоятельно. Мне от вас ничего не нужно.
– Но, Феодосия Николаевна…
– Фанни, – прервала она его.
– Но, Феодосия…
– Фанни! – еще строже крикнула девушка, и глаза ее метнули молнии.
– Как же вы будете жить здесь, чем и для чего?
– Вам этикетка нужна?
Она издевалась над ним, хотя он был лет на десять старше ее.
– Да, этикетка. И она нужна не для меня, а для вас.
– Какие у вас, у всех мужчин, всегда подлые мысли и зоологические понятия.
– Но, Феодосия Николаевна…
– Фанни! – уже с сердцем воскликнула девушка. – Я знаю ваше «но». Что скажет свет? А если бы приехала не молодая девушка, не ваша племянница…
– Троюродная. Седьмая вода на киселе, – вставил Иван Павлович.
– Пусть так. Это к делу не относится. Так, если бы приехала не племянница, а племянник, я полагаю, вы были бы даже рады. Он помогал бы вам в вашей работе.
– Он тогда должен был бы быть офицером. Да и то на Кольджате положен один офицер.
– Пускай так, но вы ищете золото и охотитесь.
– И вы хотите, что ли, искать золото и охотиться? – насмешливо спросил Иван Павлович.
– Что же тут смешного?
– Простите, Феодосия Николаевна.
– Фанни, – гневно крикнула она, но он не рискнул так ее назвать, да, пожалуй, и не хотел, боясь, что это невольно установит ту интимную близость, которой он так боялся.
– Долг гостеприимства обязывает меня принять вас. Милости просим. Казаков я устрою. А ваши вещи… Я думаю, до выяснения ваших намерений их можно будет оставить в двуколке.
– Очень любезно с вашей стороны. Но вы напрасно так беспокоитесь. У меня в вещах есть отличная английская палатка, мой калмык – потому что он со мной, кроме казаков вашего полка, которых мне против моей воли навязал ваш бригадный генерал, – ее мне расставит. Скажите, вон та горная речушка и есть граница России и Китая?
– Да.
– Значит, по ту сторону, в ста шагах отсюда, китайская земля?
– Совершенно верно.
– Я думаю, что его величество китайский богдыхан ничего не будет иметь против, если Фанни Полякова воспользуется его гостеприимством?
– Я этого не допущу. У нас есть комната для приезжающих, и вы можете пока в ней устроиться. Запевалов! – крикнул Иван Павлович своему денщику и, когда тот явился, приказал ему согреть чай и приготовить что-либо на закуску. – Пока он готовит нам, я проведу вас в вашу комнату.
Казаки и калмык начали разгружать повозку и вносить ящики и сундуки в комнату для приезжающих. Запевалов подал ей воду для умывания, а в это время Иван Павлович гневно ходил взад и вперед по веранде и думал неотвязную думу: «Вот принесла нелегкая!.. Племянница, черт ее подери! Она такая же мне племянница, как чертяка батька. Вместе детьми играли!» Это правда, когда-то он из корпуса на вакации ездил в Задонские степи на зимовник Полякова, но он даже и не помнил, чтобы там была девочка. Да и мог ли он ее помнить, когда ей было тогда 5 лет. «Не было печали! Прощай теперь и охота, и поиски в горах за золотом, и экспедиции в таинственные пади к таким ущельям и водопадам, где никогда нога европейца не бывала! Нет, надо объясниться и дать ей понять всю неуместность и невозможность ее пребывания в Кольджате».
III
Запевалов поставил на не накрытый скатертью стол синий эмалированный чайник с кипятком, принес стаканы и подал на тарелке грубо нарезанную толстыми ломтями колбасу и кусок холодной баранины, из которой неаппетитно торчала кость. На тарелке же был и кусок хлеба. Все это выглядело жалко, бедно и неопрятно. Он поставил свечи в стеклянных колпаках, но их не зажигали, чтобы не залетали мошки.
– Феодосия Николаевна, – крикнул в двери Иван Павлович, – если готовы, пожалуйте, чай подан.
– Фанни! – гневно крикнула девушка. – Иду сейчас.
Она вошла в том же костюме в его кабинет.
– Можно повесить? – спросила она, указывая на ружье и на свободный гвоздь на стене против двери.
– Пожалуйста, – холодно сказал он.
Она ловким движением скинула винтовку и папаху и повесила их на гвоздь. Теперь при свете лампы ее густые темные волосы, подобранные вверх, отливали в изгибах червонцем. Они мешали ей. Она тряхнула головой и тяжелые косы упали на спину, рассыпались и ароматным облаком закрыли всю спину.
– Чай на веранде, – сказал Иван Павлович, открывая дверь кабинета.
Фанни вышла на веранду.
– Боже, какая прелесть! – воскликнула она. – И какой воздух! Какая легкость! Даже в ушах звенит. Какая здесь высота?
– Две с половиной версты.
– Вы знаете… Это такой вид, что его за деньги можно показывать.
Несколькими смелыми обрывами, крутыми отвесными скалами, рядом мягко сливающихся с равниной холмистых цепочек Алатауские горы срывались в долину реки Текеса. Эта долина теперь была полна клубящегося мрака и казалась бездонной. Где-то далеко-далеко на востоке совершенно черными зубцами перерезывали долину горы. Из-за них громадным красным диском поднималась луна, зардевшаяся, будто от стыда, и еще не дающая света. И по мере того как она поднималась, ее верхний край бледнел, становился серебристым и она уменьшалась в размерах. И точно шар, осторожно пущенный вверх, она медленно и величаво поднялась над далекими горами и поплыла в бледнеющую от ее прикосновения густую синеву неба. Колеблющийся в долине над рекой туман засеребрился и стал, как потрясаемая парча, переливать тонами яркого опала. Вспыхнул где-то красной точкой далекий костер пастухов, и взор, настраиваемый фантазией, начал творить волшебные картины восточной сказки. Чудились в серебром залитой долине города удивительной красоты, пестрые ковры, золото и самоцветные камни людских уборов.
Вправо грозно вздымались, уходя по краю долины, величественные черные отроги Терскей-Алатау, поросшие по северным скатам высокими елями с мохнатой хвоей. На их вершинах, как полированное серебро, горели ледники, и за ними далеко-далеко, будто висящий в воздухе, громадный брильянт Коинур, отделенный вереницей облаков от своей подошвы, блеснул сахарной головой, правильным покатым конусом, весь укрытый снегом Хан-Тенгри, почаровал несколько мгновений глаз таинственным блеском недосягаемой вершины своей и исчез, закутавшись облаками.
И странно было в прозрачной тиши ночи с неколеблемым воздухом сознавать, что там ревет жестокая вьюга и вихри снега мечутся по ледникам. И чудилось, будто чувствуешь, сидя на этой высоте, стремительный бег земли и ее непрерывное вращение. Казалось, что эта могучая вершина рассекает необъятное пространство миров и несется с землей в неведомую даль…
Кружилась голова от редкого воздуха, от ярко брошенной прямо в лицо мертвой улыбки луны, от высоты, необъятного простора и таинства ночи.
Внизу, между кустов рябины и дикого барбариса, по каменистому ложу неслась Кольджатка. Тихая днем, она начала теперь ворковать и шуметь, пополняемая водами подтаявших за день ледников. Ни одного человеческого голоса, ни лая собак, ни блеяния стад не было слышно, и ухватившейся за перила решетки Фанни показалось, что она одна несется где-то в безвоздушном пространстве, увлекаемая землей в ее неведомый путь.
Так прошло несколько минут. Иван Павлович не мешал Фанни любоваться видом. Он сам слишком любил, понимал, ценил и восхищался красотами Кольджатских восходов и закатов, и он как собственник, как хозяин этой красоты был доволен, что она так поразила его гостью. Но сам он в этот вечер уже не мог любоваться чарами лунной ночи в горах. Ему отравляла удовольствие эта женщина, стоявшая рядом с ним, непрошеная и незваная, явившаяся сюда Бог весть с какими целями…
Снизу и слева раздался протяжный зовущий крик. Он зазвенел в ночной тиши тоскующим призывом мятущейся души и стих, а потом повторился снова призывной нотой.
– Ла Аллах иль Аллах, – взывал муэдзин в дунганском поселке к ночной молитве.
Пролаяла внизу собака, и снова все стихло, будто видение жизни, будто трепет человеческого дыхания пронеслись вдоль мощной груди земли и затихли…
В выявившейся теперь ночи волшебными казались воздушные дали и таинственной тишина. И точно для того, чтобы нарушить эту грезу чарующей сказки, сзади дома раздался могучий окрик:
– Кот-торые люди, выходи строиться на перекличку…
И загомонили на площадке поста казаки. И скоро, хрипя и срываясь, будто простуженная сыростью ночи, запела кавалерийскую зорю старая ржавая труба постового трубача…
IV
– Итак, – проговорила Фанни, наливая себе второй стакан чая и вынимая тоненькими пальчиками с отделенным и манерно загнутым вверх мизинцем из жестянки, принесенной Иваном Павловичем, квадратное печенье petit beurre [56] , – итак, вас удивляет, что я сюда приехала?
