Луиджи Малерба - Греческий огонь
— Ну, примерно… — попытался внести ясность Константин.
— Выходит, то, что с тобой делали солдаты, тебе понравилось?
— Пожалуй.
— Тогда почему же при виде солдата у тебя не возникает желания идти за ним и трогать его под одеждой?
Парень рассмеялся:
— Не знаю.
— Вот я сейчас сниму одежду, и ты мне скажешь, понравится это тебе или нет, доставит ли это тебе удовольствие или ты останешься равнодушным.
Юноша покраснел и быстро огляделся вокруг, ища глазами выход из палатки, чтобы в случае чего удрать. Но Нимий Никет его опередил:
— Эй, парень, не вздумай бежать. Я тоже солдат и, если понадобится, могу и силу употребить.
Константин испуганно смотрел на него. Нимий Никет потрепал его по лицу кончиками пальцев:
— На войне без насилия не обойтись, и я тоже иногда прибегаю к нему, чтобы навести порядок в своем войске. Но в данном случае я не сделаю тебе ничего неприятного. Слово командира.
Тугой порыв ветра, гулявшего по степи между морем и горами, внезапно ворвался в палатку и задул слабый огонек свечи, горевшей в черной железной плошке. Это был сильный и добрый ветер, тот самый, о котором пели солдаты во время своих изнурительных походов: «Остуди мои ноги усталые, ветер Киликии, задуй вечером свечу в моей палатке, помоги мне закрыть глаза и уснуть».
Слова командира успокоили юношу. И в ту ночь, и потом много ночей Константин делил с ним его жесткое ложе, пока не наступило время сопровождать Нимия Никета в Константинополь, где его ждала должность этериарха.
Для официальных церемоний и парадов в честь иноземных королей и послов Нимий Никет наметанным глазом выбирал самых молодых и красивых солдат. Естественно, что Константин Сириатос каждый раз стоял в первой шеренге. Этериарх очень любил симметрию, и в шеренгах у него белокурые парни, как правило, чередовались с темноволосыми, кроме того, по его приказу гвардейцам так подбивали каблуки сапог, чтобы в строю все они казались одного роста.
Императрица Феофано впервые обратила внимание на Константина Сириатоса во время военного парада в парке у манежа. Второй раз она увидела его на церемонии пострижения в монахи двенадцати юношей, которые по желанию их семей уходили в монастырь. В тот день, проходя перед шеренгой гвардейцев, Феофано сделала Константину знак рукой -знак неопределенный и слабый, но не оставшийся незамеченным другими солдатами. Хотя смысла его никто не понял, всем было ясно, что адресован он именно Константину Сириатосу.
Что означал сей знак, сделанный императрицей двадцатилетнему Константину, очень скоро понял он сам, когда его схватили два гиганта-печенега и, ошарашенного неожиданностью, возложили на постель Феофано.
Императрица тут же стала его ласкать, не произнося при этом ни слова. Молчал и он, совершенно не понимая, что происходит. Когда же Феофано, сбросив свои царские одежды, распростерлась, обнаженная, на шелковом покрывале, в теле юноши вдруг проснулись дремавшие прежде желания. Он понял, что перед этой обнаженной женщиной его естественное влечение получило наконец выход, исчезли неуверенность и страх, которые он испытывал во время тайных свиданий с солдатами и привычных встреч с Нимием Никетом, продолжавшихся и после того, как Никета назначили этериархом и перевели в императорский Дворец.
Несколько мгновений Константин еще колебался, потом, повинуясь жесту Феофано, молча разделся и нелепо встал на колени в изножье кровати. Постанывая и бормоча непонятные, еле различимые слова, Феофано схватила его за волосы и, как жертву на заклание, потащила к себе. Наконец Константин оправился от растерянности и стал целовать это обнаженное тело, вздрагивавшее под его губами. Неизбежное наконец свершилось: Константин Сириатос впервые познал женщину, и если бы он мог найти слова, то сказал бы, что теперь он испытал экстаз, то прекрасное умопомрачительное состояние, когда человек перестает осознавать самого себя.
Лишь позднее, лежа под дерюжным одеялом на своей койке и размышляя о происшедшем, Константин понял, какое необыкновенное приключение подарила ему судьба: первое в жизни любовное свидание с женщиной оказалось свиданием с Феофано — императрицей Византии.
После этой встречи воображение Константина Сириатоса безудержно разыгралось. Его еще полудетское сознание рисовало ему другого Константина, у которого от настоящего оставалась одна лишь физическая оболочка и который превосходил настоящего в смелости, непринужденности и находчивости. Его распаленная страстью фантазия словно под увеличительным стеклом рисовала картины, в действительности просто невозможные. Неопытный Константин придумывал какую-нибудь сцену, сбивался, начинал все сначала, уносясь в своих мечтаниях невесть куда, отчего придуманная сцена становилась совсем уж неправдоподобной и еще более невероятной, чем сказка, пережитая им в действительности. Константин представлял себе, как он сидит на троне в пурпурных одеждах, с усыпанной бриллиантами золотой короной на голове и принимает парад темноволосых и белокурых солдатиков дворцовой гвардии, тех самых, вместе с которыми он, выпятив грудь, замирал, когда мимо проходили император с императрицей. Или как они с Феофано скачут на конях во время охоты на дикого осла в Каппадокии, потом, после долгой скачки под палящим солнцем, находят отдохновение в тени векового дуба на нежно-зеленой травке, и он вновь переживает те несказанные ощущения, которые довелось ему испытать впервые на императорском ложе, но теперь уже с большим пылом, страстью и с таким напряжением всех чувств, что мысли у него начинали путаться, и его захлестывала волна блаженства. А вот они с Феофано плывут на лодке по Мраморному морю. Ни одна живая душа их не видит, они одни, в грубых накидках из мешковины, намокших от соленой воды бушующего вокруг моря. Мечты уносили Константина все дальше — то в степи Киликии, то на берега Дуная; он видел себя с Феофано под пологом военной палатки или в роскошных княжеских покоях, под жгучим солнцем или в дождь, но всегда тесно сплетенных в одном бесконечном совокуплении.
А наяву их любовные свидания происходили в глубочайшей тайне, по ночам, когда во Дворце гасили почти все огни и в полутьме коридоров можно было увидеть то силуэт проскользнувшей украдкой дамы с опущенной на лицо вуалью, то храбреца-кавалера, любителя галантных похождений, то участника сложных придворных интриг. Какой-то отличавшийся любезными манерами евнух передавал Константину записку и вел его по длинным и запутанным коридорам Дворца в указанные императрицей комнаты — всякий раз другие, чтобы легче было скрывать их тайну.
Император Никифор Фока проводил свое время либо с командирами пограничных легионов, которые докладывали ему о битвах со скифами и болгарами, либо с членами дипломатических миссий, одна за другой прибывавших в столицу с требованием оплаты золотом корыстного союзничества их правителей. Пограничных областей было так много, что сам Никифор сбивался со счета и иногда, ослабев от ночных молитв и постов, даже засыпал во время какого-нибудь военного совета, так что ему было не до любовных интрижек Феофано. А может, он сознательно старался ничего не слышать и не видеть. Между тем по Дворцу поползли слухи. Солдаты смотрели на юного Константина с любопытством и завистью, но никто не осмеливался его расспрашивать.
По мере того как свидания Константина и Феофано становились чаще, физическая близость толкала их на такие крайности, что юноша скатился в пропасть полной любовной зависимости и окончательно стал пленником своей страсти — чем больше он старался ее удовлетворить, тем безрассуднее она становилась. Порочность Феофано не знала границ, и бедный Константин, послушно выполняя ее требования, пускался на самые рискованные приемы и на такие ласки, что Феофано кричала от наслаждения и боли. Охваченный похотью, Константин отвечал на крики любовницы все новыми изощренными жестокостями, которых она сама от него требовала, и, когда они поднимались с ложа, где разворачивалось это буйное действо, он с гордостью смотрел на запятнанные кровью шелковые простыни. Потом, лежа в своей солдатской койке, он терзался мыслью, что, наверное, не заслуживает столь возвышенных и странных наслаждений, и его охватывало желание принести какую-нибудь жертву или совершить подвиг, который мог бы уравновесить слишком щедрые дары судьбы. Если бы император узнал о связи с Феофано и вынес ему свой приговор, Константин с легкой душой принял бы любую кару.
Феофано продолжала пылать бешеной страстью к Константину, требуя от него взамен лишь такой же страсти, хотя чего бы она от него ни потребовала, говорил Константин, он выполнит все, даже в огонь бросится.
— Зачем же тебе бросаться в огонь? — отвечала Феофано. — Ты нужен мне живой, а не испепеленный.
Но пришел день, а вернее, ночь, когда Феофано все же поручила ему одно дело, и это наполнило душу Константина радостью и страхом. Поручение было поистине странным и опасным, правда, не опасность заботила Константина, а мысль, что если он не справится с заданием, то уронит себя в глазах императрицы. Разве не странно, думал он, велеть ему выкрасть пергамент с формулой греческого огня, тайной которого владеют только два человека — сам император и императрица.
