Евгений Салиас - Петербургское действо
Среди общаго унылаго молчанія снова появился старикъ въ горницѣ и выговорилъ упавшимъ отъ чувства голосомъ:
— Коли вы мнѣ не вѣрите, считаете меня за пустоплета, за предателя, и не хотите дѣлать то, что вамъ говорятъ, то увольте меня, отпустите въ Москву къ Ивану Григоричу, ему служить буду.
И Агаѳонъ, стоя въ торжественной позѣ, съ поднятой рукой на Григорія Орлова, вдругъ весь сморщился и слезы въ три ручья полились у него изъ глазъ. Не прошло секунды, какъ старикъ уже рыдалъ, едва держась на ногахъ.
Разумѣется, Орловы тотчасъ же бросились къ дядькѣ и стали всячески утѣшать его.
Агаѳонъ долго не могъ выговорить ни слова и, наконецъ? проговорилъ:
— Коли вѣрите, сдѣлайте все, какъ я сказываю. Смотрите, все устроится. Мнѣ тоже и Анчуткинъ про эту графиню сказывалъ, что она въ этомъ дѣлѣ помочь можетъ. A почему собственно? Ни за что не хотѣлъ, подлецъ, сказать: говоритъ — нельзя, родимый, проболтаешься ты, въ Сибирь я улечу.
Послѣднія слова подѣйствовали на всѣхъ. Времена были такія, что именно все странное, таинственное, непонятное, даже повидимому безсмысленное имѣло значеніе и всякій день случалось услыхать, узнать или увидѣть въ Петербургѣ диво дивное невѣроятности и неожиданности.
— A кто жъ его знаетъ, рѣшилъ вдругъ Григорій Орловъ. — Немудренное, вѣдь, дѣло и къ графинѣ съѣздить. Она же пріятельница съ моей….
— Конечно, не мудреное дѣло!
— Поѣду, Ѳоѳоша! завтра же поѣду, сегодня поздно.
— Ну спасибо! поцѣлуйте меня, выговорилъ Агаѳонъ.
Григорій Орловъ быстрымъ искреннимъ движеніемъ обхватилъ старика, взялъ въ свою богатырскую охапку и невольно поднявъ его съ полу, разцѣловалъ въ обѣ морщинистыя щеки. Въ этомъ движеніи сказалось должно быть что-нибудь особенное, незаурядное, потому что кружокъ товарищей, обступившій ихъ двухъ, вдругъ смолкъ и всѣ лица стали добродушно-серьезны, почти торжественны.
Когда Григорій выпустилъ старика изъ рукъ, черты лица его выдавали внутреннее волненіе.
— Ну, а меня-то?… Ахъ ты Кащей эдакій!.. Меня-то не надо? воскликнулъ Алексѣй, протягивая руки къ старику.
— Ни, ни, ни… Уморился, ѣздилъ. Какъ святъ Богъ, не до баловства… серьезно выговорилъ Агаѳонъ.
— Да не стану. Ей-ей! Только поцѣлуемся. Ей-ей!
Старикъ по голосу Алексѣя понялъ, что тотъ никакой штуки не сдѣлаетъ съ нимъ и позволилъ себя обнять и поцѣловать. Но не утерпѣлъ молодецъ и цѣлуя старика все таки слегка ущипнулъ его сзади.
— Эка, вѣдь, озорной! проворчалъ старикъ, почесываясь.
XXV
Старикъ Скабронскій былъ не одинъ въ своемъ родѣ, былъ на свѣтѣ другой графъ Скабронскій, Кирилла Петровичъ, приходившійся ему внукомъ.
Единственный братъ Іоанна Іоанновича, давно умершій, имѣлъ сына Петра, который за все царствованіе Анны Іоанновны и Елизаветы Петровны жилъ заграницей, находясь п])и посольствѣ у Кесаря, затѣмъ онъ женился, вскорѣ потерялъ жену и былъ переведенъ по службѣ ко двору короля Людовика ХѴ, гдѣ и самъ умеръ, болѣе десяти лѣтъ не видавши родины.
Себялюбивый Іоаннъ Іоанновичъ вообще мало интересовался судьбой племянника, его бракомъ, жизнью заграницей и его семействомъ.
Вдруг, лѣтъ съ восемь тому назадъ, увидѣлъ онъ у себя въ домѣ цѣлую пріѣзжую «араву». Во дворъ въѣхала великолѣпная и громадная карета, за ней какой-то фургонъ и затѣмъ совершенно незнакомыя фигуры и физіономіи, пестрыя и голосистыя, появились въ домѣ брюзгливаго старика. Оказалось, что по желанію давнымъ давно невиданнаго имъ племянника, умершаго на чужбинѣ, выраженному имъ передъ кончиной, въ домъ дяди былъ привезенъ его собственный внукъ, шестнадцатилѣтній красивый мальчикъ, не говорившій ни слова по русски. Съ нимъ вмѣстѣ появилась цѣлая свита: дядька французъ, очень приличный, другой дядька неизвѣстной національности съ прескверной физіономіей и затѣмъ камердинеры, гардеробъ-мейстеры и съ десятокъ какихъ-то иностранныхъ гайдуковъ и казачковъ.
Старый холостякъ мелькомъ слышалъ о женитьбѣ племянника Петра на какой-то богатѣйшей княжнѣ, дочери какого-то польскаго магната, о покупкѣ имѣній и домовъ, но никогда своей племянницы не видалъ, о ея смерти не слыхалъ — а тутъ вдругъ является внукъ сирота.
— Вотъ такъ машкерадъ! встрѣтилъ дѣдушка внучка со свитой и разсмѣялся досадливо и презрительно. — Бѣсово навожденіе! — по каковскому же я буду теперь бесѣдовать съ внученкомъ? И почему собственно ко мнѣ-то прямо вся арава пожаловала! Нешто съ матерной стороны нѣтъ родни?
Тотчасъ же былъ найденъ переводчикъ французъ и Іоаннъ Іоанновичъ вступилъ въ переговоры съ французскимъ внучкомъ и съ его свитой.
Оказалось, что покойный племянникъ направилъ своего сына и завѣщаніемъ перевелъ чрезъ банкира все состояніе его къ дядѣ съ просьбой быть опекуномъ и покровителемъ, ибо богатый мальчикъ оставался круглымъ сиротой. Дѣлать было нечего, Іоаннъ Іоанновичъ прибралъ большія деньги въ рукамъ и оставилъ у себя въ домѣ внука, но всю его свиту мгновенно спровадилъ со двора. Какъ несчастные французы, дядьки и лакеи, вернулись въ свое отечество, одному Богу извѣстно.
Іоаннъ Іоанновичъ не далъ имъ ни гроша на обратный путь, а одного изъ нихъ, «мусью Шарла», который сталъ было прекословить, тотчасъ уняли на конюшнѣ.
Разумѣется, не успѣли дать мусьѣ пяти розогъ, какъ отъ его воплей всѣ его товарищи добровольно разсыпались со двора графа Скабронскаго по незнакомой столицѣ, кто куда попало. Одинъ, говорятъ, со страху бросился прямо въ Невку и ушелъ вплавь. Затѣмъ нѣкоторые изъ нихъ нашли себѣ отличныя мѣста въ городѣ и остались въ хлѣбосольной странѣ.
Найденный въ Петербургѣ переводчикъ женевецъ, подмастерье часовщика, былъ оставленъ въ домѣ, чтобы служить помощникомъ въ бесѣдѣ дѣда со внучкомъ и для того, чтобы развлекать юношу, которому онъ былъ ровесникъ. Большіе капиталы, полученные понемногу съ голландскаго банкира, графъ не оставилъ дома, а тотчасъ же купилъ на имя внука, въ качествѣ опекуна, нѣсколько вотчинъ и отличный домъ въ Петербургѣ, полный, какъ чаша.
— Живетъ-то пущай все-таки у меня, рѣшилъ Іоаннъ Іоанновичъ, а то вѣдь мальчуганъ взбѣсится одинъ, слова не съ кѣмъ сказать. Да подъ моимъ призоромъ дѣло вѣрнѣе будетъ.
Положеніе юноши Кирилла стало незавидное. Онъ родился въ Вѣнѣ, затѣмъ воспитывался и учился въ Парижѣ, и былъ образованнѣе своихъ ровесниковъ, россійскихъ недорослей. Онъ былъ очень недуренъ собой, стройный, даже граціозный въ походкѣ и движеніяхъ. Отецъ обожалъ его, а потерявъ жену, ужасно баловалъ, и онъ въ Парижѣ привыкъ въ такой обстановкѣ, о которой и помину не было, конечно, въ Петербургѣ. Дѣдушка вдобавокъ сразу нагналъ на него такого страху, что онъ безъ дрожи въ тѣлѣ не могъ видѣть его.
Но, помимо этого, и всѣ впечатлѣнія юноши въ Россіи были тяжелыя. Все испугало его и все привело въ ужасъ: и снѣжные сугробы по равнинамъ, и грязные рваные тулупы простонародья, и грязь заѣзжихъ дворовъ по дорогѣ, которые были всѣ — tout pleins de bètes et d'animaux.
И въ дорогѣ всплакнулъ нѣсколько разъ юноша, да и теперь. сидя чуть не взаперти въ домѣ дѣда, случалось ему плакать. Къ довершенію всего, юноша, не зная ни слова по-русски, не могъ говорить ни съ кѣмъ. Русская рѣчь, звучавшая кругомъ надъ его ушами, казалась ему какимъ-то дикимъ рыканьемъ и лаемъ.
— Mais ее n'est pas une langue! восклицалъ онъ, жалуясь своему новому товарищу, по имени Эмилю. — Ее n'est pas une langue, c'est un aboyement de chien!
Эмиль утѣшалъ юношу, говоря, что ему прежде русскій языкъ тоже казался лаемъ собачьимъ, но что теперь за два года жизни въ Петербургѣ онъ уже сталъ мараковать и понималъ все.
— Языкъ варварскій, конечно, говорилъ Эмиль;- похожъ, дѣйствительно, на лай, но въ немъ есть отдѣльныя слова для обозначенія всякаго предмета, также какъ и по-французски. Что хотите можно сказать на ихъ языкѣ, увѣрялъ онъ.
Но юноша почти не вѣрилъ этому, даже требовалъ доказательствъ и, указывая на разные предметы, спрашивалъ у Эмиля, какъ назвать это по-русски. Эмиль иногда зналъ и, исковеркавъ русское слово, называлъ его, выговаривая на свой ладъ, отчего слово русское еще болѣе удивляло Кирилла. Иногда же Эмиль не зналъ вовсе спрашиваемаго и, чтобы не ударить лицомъ въ грязь, самъ сочинялъ, или называлъ предметъ на мѣстномъ горномъ нарѣчіи окрестностей Женевы.
Такимъ образомъ, привезенный изъ своей второй родины Франціи, въ свое настоящее отечество, которое онъ не зналъ, юноша Кириллъ, избалованный отцомъ, вдругъ сдѣлался самымъ несчастнымъ существомъ. Дѣда своего онъ видалъ только за завтракомъ, обѣдомъ и ужиномъ и то только вначалѣ; вскорѣ же ему стали часто подавать пищу въ комнату, по приказанію дѣда, потому что брюзгливому графу Іоанну Іоанновичу, прожившему весь свой вѣкъ одиноко, было непривычно и скоро надоѣло имѣть вѣчно предъ глазами молчаливаго и печальнаго юношу.
