Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо.Том 1
Лицо Артюра озарилось. Антуан не мог сдержать дружелюбной улыбки. У Артюра была круглая голова, мягкие черты лица, светлые глаза, честный взгляд и приятная улыбка. Он стоял в дверях и теребил усы, которые казались белесыми на его загорелом лице.
«Вот он, этот тюремщик, которого я уже видел в мрачном подземелье, с тусклым фонарем и связкой ключей», — подумал Антуан; в душе подсмеиваясь над собой, он подошел к столу и стал весело рассматривать книги.
— Саллюстий? Ты делаешь успехи в латыни? — спросил он, и на его лице мелькнула насмешливая улыбка.
Ему ответил г-н Фем.
— Может быть, я зря говорю это при нем, — сказал он с притворной нерешительностью, показывая глазами на Жака. — Однако следует признать, что учитель его прилежанием доволен. Мы работаем по восемь часов в день, — продолжал он уже более серьезно. Подойдя к висевшей на стене классной доске, он поправил ее, не переставая говорить. — Но это не мешает нам ежедневно и в любую погоду — ваш батюшка придает этому особенное значение — предпринимать долгие, занимающие не менее двух часов пешие прогулки вдвоем с Артюром. Оба они отличные ходоки, и я разрешаю им всякий раз менять маршрут. Со старым Леоном было по-другому; думается, они не ходили тогда особенно далеко; но зато собирали лекарственные травы вдоль дороги. Верно я говорю? Должен вам доложить, что дядюшка Леон в молодые годы был аптекарским учеником, он отлично разбирался в травах и знал их латинские названия. Это было весьма поучительно. Но все же я предпочитаю, чтобы они побольше бывали на свежем воздухе, это для здоровья полезней.
Пока г-н Фем говорил, Антуан несколько раз взглядывал на брата. Казалось, Жак слушает словно сквозь сон и временами ему приходится делать над собою усилие, чтобы понять, о чем идет речь; тогда у него тревожно приоткрывался рот и вздрагивали ресницы.
— Боже мой, я все болтаю, а ведь Жак так давно не виделся со своим старшим братом! — воскликнул г-н Фем и попятился к дверям, фамильярно подмигивая. — Вы отправитесь домой одиннадцатичасовым поездом? — спросил он.
Антуан еще и не думал об отъезде. Но тон г-на Фема исключал всякое сомнение на сей счет, и Антуан ощутил, что не в силах будет отказаться от представлявшейся ему возможности поскорее отсюда удрать; унылость обстановки, равнодушие брата — все это угнетало его; разве он не выяснил того, что хотел? Ему здесь больше нечего было делать.
— Да, — сказал он, — к сожалению, я должен вернуться пораньше, ко второму обходу…
— И не жалейте: следующий поезд пойдет только вечером. До скорого свидания!
Братья остались вдвоем. Оба были смущены.
— Садись на стул, — сказал Жак, собираясь сесть на кровать.
Но, заметив второй стул, он спохватился и предложил его Антуану, повторив самым естественным тоном:
— Садись на стул, — словно просто говорил «садись».
И сел сам.
Это не укрылось от Антуана, прежние подозрения вернулись к нему, и он спросил:
— Обычно у тебя один только стул?
— Да. Но Артюр принес нам свой, как в те дни, когда у меня урок.
Антуан переменил тему.
— У тебя и правда здесь неплохо, — заметил он, снова осматриваясь вокруг. Потом, указывая на чистые простыни и полотенца, спросил:
— Белье меняют часто?
— По воскресеньям.
Антуан говорил своим обычным тоном, отрывисто и весело, но в этой гулкой комнате, возле вяло отвечавшего Жака, его голос звучал резко, почти вызывающе.
— Представь себе, — сказал он, — я боялся, сам не знаю отчего, что с тобой здесь плохо обращаются…
Жак взглянул на него с удивлением и улыбнулся. Антуан не спускал с брата глаз.
— И ты ни на что не жалуешься? Только честно, ведь никто нас не слышит.
— Ни на что.
— Может быть, ты воспользуешься моим приездом и попросишь чего-нибудь у директора?
— Чего именно?
— Я не знаю. Сам подумай.
Жак задумался, потом снова улыбнулся и покачал головой:
— Да нет. Ты ведь видишь, все хорошо.
Голос его изменился не меньше, чем все остальное; теперь это был голос мужской, теплый и низкий, приятного, хотя и глуховатого тембра, — голос довольно неожиданный для подростка.
Антуан смотрел на него.
— Как ты изменился… Да нет, даже не изменился, просто в тебе ничего не осталось от прежнего Жака, совсем ничего…
Он не отрывал взгляда от брата, стараясь отыскать на этом новом лице прежние черты. Те же волосы, рыжие, правда, чуть потемневшие, с каштановым отливом, но по-прежнему жесткие и по-прежнему закрывающие лоб; тот же нос, тонкий и некрасивый; те же потрескавшиеся губы, затененные теперь едва заметным светлым пушком; та же нижняя челюсть, тяжелая, раздавшаяся еще больше; наконец, те же оттопыренные уши, которые, казалось, растягивают и без того широкий рот. Но ничто не напоминало больше вчерашнего ребенка. «Темперамент — и тот у него словно переменился, — подумал Антуан. — Всегда такой подвижный, неугомонный — и на тебе, застывшее, сонное лицо… Был такой нервный, а теперь лимфатик…»
— Встань-ка на минутку!
С учтивой улыбкой, которая не затрагивала глаз, Жак дал себя осмотреть. Его зрачки были словно подернуты изморозью.
Антуан ощупывал его руки, ноги.
— Но как же ты вырос! Утомления от быстрого роста не ощущаешь?
Жак покачал головой. Взяв брата за запястья, Антуан поставил его прямо перед собой. Он заметил бледность густо усеянной веснушками кожи, увидел синеватые тени под нижними веками.
— Цвет лица неважный, — продолжал Антуан более серьезно; он нахмурил брови, собираясь еще что-то сказать, но промолчал.
Однако покорная, ничего не выражающая физиономия брата вдруг напомнила ему о тех подозрениях, что мелькнули у него, когда Жак появился во дворе.
— Тебя предупредили, что я жду тебя после мессы? — спросил он без обиняков.
Жак смотрел на него, не понимая.
— Когда ты выходил из часовни, — настаивал Антуан, — ты знал, что я тебя жду?
— Да нет. Откуда?
Он улыбался с наивным удивлением.
Антуану пришлось идти на попятный; он пробормотал:
— А я решил было… Здесь можно курить? — поспешил он переменить тему.
Жак глянул на него с беспокойством и, когда Антуан протянул ему портсигар, ответил:
— Нет. Я не буду.
Он помрачнел.
Антуан не знал, о чем еще с ним говорить. И, как это всегда бывает, когда пытаешься продолжить беседу с человеком, который едва отвечает тебе, он мучительно выдавливал из себя все новые вопросы:
— Так что, ты в самом деле ни в чем не нуждаешься? У тебя здесь есть все необходимое?
— Конечно.
— Спать-то тебе удобно? Одеял достаточно?
— О да, мне даже слишком жарко.
— А учитель? Он с тобой вежлив?
— Очень.
— Ты не скучаешь, занимаясь с утра до вечера, один, без друзей?
— Нет.
— А вечерами?
— Я ложусь после ужина, в восемь часов.
— А встаешь?
— В половине седьмого, по звонку.
— Капеллан к тебе когда-нибудь заходит?
— Да.
— Он хороший?
Жак поднял на Антуана затуманенный взгляд. Он не понял вопроса и не ответил.
— Директор тоже заходит?
— Да, часто.
— Он приятно держится. Его любят?
— Не знаю. Наверно, любят.
— Ты никогда не встречаешься с… другими?
— Никогда.
Жак сидел потупясь и при каждом вопросе чуть заметно вздрагивал, словно ему было трудно всякий раз перескакивать на новый предмет.
— А поэзия? Ты все еще пишешь стихи? — спросил Антуан игривым тоном.
— О нет!
— Почему?
Жак покачал головой, потом кротко улыбнулся, и улыбка довольно долго держалась у него на губах. Он улыбнулся бы точно так же, если б Антуан спросил, играет ли он еще в обруч.
Окончательно выдохшись, Антуан решился заговорить о Даниэле. Этого Жак не ожидал — у него слегка порозовели щеки.
— Откуда же мне о нем знать? — ответил он. — Писем ведь здесь не получают.
— Но ты-то, — продолжал Антуан, — разве ему не пишешь?
Он не спускал с брата глаз. Тот улыбнулся точно так же, как минуту назад, когда Антуан заговорил о поэзии. Потом слегка пожал плечами.
— Все это старая история… Не будем больше об этом.
Что он хотел этим сказать? Ответь он: «Нет, я ни разу ему не писал», — Антуан мог бы его оборвать, пристыдить — и сделал бы это даже с тайным удовольствием, потому что вялость брата начинала его раздражать. Но Жак ушел от ответа, и его тон, решительный и грустный, парализовал Антуана. Тут ему вдруг показалось, что Жак уставился в дверь за его спиной; к Антуану, пребывавшему в состоянии какой-то безотчетной злости, разом вернулись все его подозрения. Дверь была застеклена — наверняка для того, чтобы из коридора можно было наблюдать за всем, что происходит в комнате; над дверью было еще и маленькое слуховое окошко, зарешеченное, но не застекленное, позволявшее слышать, что говорят внутри.
