Ирина Измайлова - Робин Гуд
В комнате было темно, но Мэри не могла не заметить, как исказилось лицо ее возлюбленного, и перепугалась:
– О, Господи, Робин! Что ты наделал!
– Я не умру! – не без труда выдавил он сквозь стиснутые зубы и не сел, а просто упал на кровать.
– Ну что? Подарок кстати? – прошипел снизу Джон. – У меня в городе найдутся дела, а на рассвете я заберу девчонку. Лучше будет, если костоправ ее не обнаружит.
– Спасибо, Малыш! – отдышавшись, Робин не без труда вновь поднялся и выглянул из окна. – Это называется – настоящий друг. Удивляюсь, как ты сумел выносить Мэри столько времени – путь сюда не ближний. Не возникало желания взять и выкинуть ее в самые колючие кусты, что растут вдоль дороги?
Добродушный великан весело хмыкнул:
– А ты знаешь, с некоторых пор твоя подружка стала совсем не такая вредная. От нее теперь, бывает, за весь день слова худого не услышишь. Иной раз думаем – здорова ли?
– Если соскучился по моим шуткам, на обратном пути напомни мне об этом! – шепнула Мэри, выглядывая из-за плеча Робина.
Гуд и сам видел, что она стала какая-то другая, не такая, какой была прежде. Впервые он понял это, когда Малыш Джон привез его в лесной лагерь. Ехали от реки Уз не меньше суток, раненого спрятали в телеге, под снопами ржи, и Джон время от времени туда заглядывал, проверяя, жив ли еще Робин, а он сам, тем временем, почти не приходил в сознание. Очнулся уже в лагере, на своей постели из волчьих шкур. Разбойники шептались между собой, договариваясь, кто наутро повезет Робина в город, и обсуждали, как спрятать его на этот раз – снопы ржи в Ноттингем не потащишь, значит нужно везти какой-то товар – корзины с овощами, либо шкуры для выделки у кожевника. Некоторые говорили, что, возможно, зря все это придумывают – до утра он все равно не дотянет.
Все это время Мэри сидела у него в изголовье, и когда услышала последнее предположение, подняла опущенную голову и сказала голосом, какого прежде он у нее не слыхал – в этом голосе была какая-то яростная сила:
– Кто еще такое скажет, заколю вот этим ножом! Робин будет жить.
Но потом, ночью, они остались одни, и тогда он почувствовал, как ее ладони гладят и сжимают его пылающие виски, а на лицо ему падают горячие капли.
– Ты поправишься, Робин! – шептала Мэри, точно твердила молитву. – Ты поправишься, ты будешь такой, как прежде. Слышишь, Робин? Можешь снова бегать по девкам, можешь таскать их сюда, можешь бросить меня, выгнать, если я тебе надоела, мне все равно! Но ты будешь жить!
Сейчас она тоже была другая – от маленькой жадной хищницы словно не осталось следа. Рядом с Робином, на его постели сидела гибкая, почти хрупкая женщина, с немного осунувшимся, но по-прежнему прекрасным лицом, в котором теперь было куда больше застенчивой нежности, чем дурманящей страсти.
И такой, он это ясно понял, она нравилась ему куда больше, чем прежде, во время их безумных, изматывающих ночей.
– Кажется, я еще не до конца здоров, малышка! – признался Робин, целуя девушку и пытаясь перевести дыхание – боль в плече и в груди не только не проходила, но словно бы нарастала. – Боюсь, не разочарую ли я тебя сегодня. Впрочем, это ведь скоро пройдет!
– Если тебе еще нехорошо, давай просто посидим рядом и поговорим! – Мэри прижалась щекой к его плечу, и ее волосы защекотали ему шею. – Может, мне пока не следовало приезжать, но я больше не могла тебя не видеть. Прости, Робин!
Гуд смутился. Это и точно другая Мэри, подменили, не иначе! Ну да, а его не подменили? Великий разбойник, который не рвется назад, к своим разбойникам – как это понимать?
– Не печалься и не извиняйся, девочка! – шепнул Робин, вновь целуя ее, – Я немного продышусь и, поверь, уж совсем никудышным не буду. А что придется подождать, так оно даже лучше: дождемся, пока старый чудак Ганнесимус поднимется к себе и заляжет спать. Спит он, как сурок, и хотя его комната за стенкой, он совершенно ничего не слышит.
– Думаю, он не скоро поднимется и ляжет, – возразила Мэри. – Когда мы с Джоном сюда подошли, возле его дверей стоял красивый конь под седлом, в нижней комнате горело не меньше двух свечей. А когда я заглянула в щелку двери, то увидела, что лекарь сидит за столом с каким-то господином, и перед ними – бутылка, должно быть, с вином, а рядом с бутылкой – тарелка с нарезанным окороком. У него гость.
– Ничего себе! – вырвалось у Робина. – Это, с каких же пор старикан принимает гостей едва ли не по ночам, зажигает при всей своей жадности сразу две свечи, да еще пьет вино и заедает окороком?! Даже, если все это принес его посетитель. Ганнесимус, скорее всего, оставил бы на столе пару кусочков мяса, а остальное припрятал в чулан. Что за гость-то, не заметила?
– Он сидел спиной, – покачала головой девушка. – Но одежда на нем богатая: из-под плаща торчал рукав бархатной котты, подбитой мехом, на ногах – сапоги из хорошей кожи. А уж как конь-то хорош! Загляденье! Я еще приметила у седла сумку такую особенную: она тоже кожаная, и на ней вышит герб.
– Герб? – Робин вдруг присвистнул от удивления. – Хм, неужели совпадение? А что за герб?
– Ну-у, милый, разве я в них что-нибудь смыслю? Помню, что там две башни и кошка какая-то…
– Сама ты кошка. Лев, полагаю. Ничего себе! Если это тот человек, у которого, во всяком случае, есть такая же сумка, то я начинаю понимать, отчего старик Ганнесимус стал лекарем разбойников. Надо бы послушать, о чем они там говорят. А, Мэри?
Эта мысль ей понравилась:
– Так давай тихонько спустимся вниз и попробуем послушать под дверью! Мне тоже, страх, как любопытно.
– Спускаться мы не будем! – Робин усмехнулся и тронул рукой трубу дымохода, выступавшую из стены как раз возле его постели. – Так и есть – холодная. Этот скряга и в самый лютый холод не станет топить чаще, чем раз в день. И топит, заметь, не с вечера, как все нормальные люди, а по утрам – это, чтобы был виден дым из трубы, мол, он не жадный и дров не экономит. Но его скупердяйством можно воспользоваться. Погоди-ка!
С этими словами он вытащил из-за изголовья кровати кинжал, давно уже на всякий случай принесенный ему Джоном, ковырнул в одном месте дымоход, вытащил большой кирпич, потом сложенную в несколько раз тряпицу и следующий кирпич, после чего в комнату явственно долетели голоса двух мужчин, что вели внизу оживленную беседу.
– Когда старикан первый раз стал топить печь, – едва слышно шепнул своей подружке Робин, я заметил, что в одном месте труба пропускает дым. Хотел начать браниться, а потом решил, что мне может пригодиться эта дырка. Между кирпичами я засовываю тряпку, она не дает дыму проходить в комнату, зато когда оба кирпича кладки вынуты, сквозь трубу можно очень хорошо слушать, о чем говорят в комнате. Давай, садись поближе и замри. Потому что они нас могут услышать так же хорошо, как мы их.
Разговор в нижней комнате шел уже давно, и говорившие не особенно понижали голоса: с улицы их никто не мог услыхать – дверь была закрыта, а слуга Ганнесимуса Барри был совершенно глух.
Высокий надтреснутый голос старого лекаря раздавался особенно четко. Его собеседник говорил чуть тише и глуше, но узнать его голос для Робина не составило труда, он сразу понял: его предположение оправдалось. Однако то, что они с Мэри услышали, было так необычно, что почти сразу оба плотно приникли к отверстию в печном дымоходе и принялись внимательно слушать.
Разговор шел на французском, но Робин отлично его знал, да и Мэри понимала почти все: она тоже выросла в доме рыцаря.
Глава 2
Отрезвляющее открытие
– То есть, мое зелье вам для этого не понадобится? – прогнусавил Ганнесимус, видимо, что-то жуя единственными тремя зубами, что еще сохранялись у него во рту.
– Нет, нет, магистр! – отвечал собеседник костоправа, употребив обращение, которое и заставило Робина до предела напрячь слух.
Уж кем-кем, а рыцарем, да еще магистром ордена старого лекаря никак нельзя было представить, но Гуд был уверен, что не ослышался.
– Ваши зелья не раз и не два помогали осуществить наши общие планы, однако на этот раз лучше будет, если мы используем гнев народный, – продолжил гость Ганнесимуса.
– А вы уверены, что сработает? – спросил старик и чем-то забулькал, скорее всего, налил в стакан вина.
– Уверен, мессир, уверен! Принца ненавидят давно и повсеместно. Причем, его ненавидели бы даже, не давай я этому дурню советов, как еще больше обижать подданных. Если бы не его умная и хитрющая мать, этот осел уже развалил бы Англию на части, и наше дело стало бы много проще. К счастью, Элеоноре пришлось несколько раз отлучаться, чтобы сперва осуществить встречу Ричарда с его дорогой невестой, а затем ради его вызволения из плена.[50] За время ее отсутствия малый наломал достаточно дров, чтобы и народ, и знать страстно желали его устранения. Только надежда на скорое возвращение Ричарда удерживает и тех, и этих от восстания. Когда они узнают, что Ричард не вернется, разразиться буря, и нам останется лишь воспользоваться этим.
