Всеволод Соловьев - Царское посольство
— Тебе это почудилось, Иван Иваныч.
Посников покачал головою, а Чемоданов, еще более багровый, начал упорно глядеть в окно.
В это время внизу, у двери, раздался стук молотка; но прошло еще несколько минут — и никто не являлся. Наконец дверь отворилась, и в комнату вошел человек зрелых лет, большого роста, широкоплечий, сердитого вида, весь в черном.
— Чего вам угодно, синьоры, я — доктор, — сказал он мрачным голосом и с довольно пренебрежительным кивком головы.
Александр по-латыни объяснил ему, кто они, а также и то, что у посла его царского величества болит рука.
— Пусть он покажет руку! — объявил доктор, отпер шкап, взял оттуда какой-то ящик и принес его на стол к окну, возле которого сидел Чемоданов. Затем он схватил руку Алексея Прохоровича, ловко засучил ему рукав, в мгновение ока вынул из ящика какой-то инструмент, вроде клещей, и так захватил им посольскую руку, что Алексей Прохорович выкатил глаза и рявкнул:
— Что это ты, разбойник, со мной делаешь?.. Ой, батюшки… Лександр Микитич, да спроси ты его… да прикажи ты ему отпустить мою руку!..
— Он говорит, — выслушав доктора, перевел Александр, едва сохраняя в лице своем серьезность, — что рука у тебя, Алексей Прохорыч, повреждена и что ее надо вправить… да и кровь тебе пустить не мешает.
— Врет! Врет, дьявол! — поднимаясь и тщетно силясь высвободить руку из клещей, закричал Чемоданов. — Скажи, чтобы сейчас же выпустил… не то я его в ухо!..
— Он говорит, что не может тебя выпустить, что, коли ты пришел к нему, он должен сделать свое дело.
— Врет, собака, врет… рука-то совсем здорова! — вдруг объявил Чемоданов, становясь в угрожающую позу и действительно собираясь «дать в ухо». Но Посников и Александр кинулись к нему:
— В уме ли ты!.. Хочешь беды нажить, сраму всякого!..
— Он говорит, — переводит Александр, — что руку твою выпустит и насильно врачевать не станет, но что за напрасное беспокойство повинен ты уплатить ему два червонца…
— Как!.. Два… два червонца?! Ах он… пират!.. Да я… к губернатору сейчас на него… Нет, ты скажи ему, чтоб он у своей бабы мой перстень отобрал, да вернул мне его… не то я… к губернатору!..
Алексей Прохорович, протоворившись, осекся и замолчал.
Александр улыбнулся.
— Нет, Алексей Прохорыч, ты уж лучше выложь ему, дохтуру-то, два червонца, а про перстень и не заикайся… ведь перстень дома остался, сам ты сказывал, — объявил Посников и прибавил: — Выложь деньги да пойдем-ка домой скорее, а то сраму мы с тобой не оберемся… Подумай-ка сам хорошенько!
Но Чемоданов упирался, особенно когда почувствовал свою руку на свободе. Он был расчетлив и даже иной раз скупенек, а главное — любил на своем поставить. Заплатить два червонца неведомо за что казалось ему, несмотря даже на некоторые совсем исключительные обстоятельства дела, невозможным.
— Бога побойся, Иван Иваныч, — вопил он, — нешто можно швырять такие деньги, да и дело совсем незаконное, разбойное, и губернатор строго с него взыщет, особливо по моему высокому званию.
Видя, что слова не действуют, Посников выложил на стол два червонца и почти силой увлек Алексея Прохоровича из комнаты, вниз по лестнице и на площадь. Только благополучно добравшись до дому, он успокоился, и, когда Александр ушел и оставил их вдвоем, он стал допрашивать Алексея Прохоровича. Но тот и без всяких допросов, разозленный до последней степени, уже чувствовал непреодолимую потребность высказаться и отвести душу.
— Вот негодная баба! — воскликнул он. — Ну, сам посуди — где же такое видано! Пришел я за делом. Двери мне какой-то бесенок отпер. Объявил я, что мне дохтура надо. Бесенок меня сейчас в горницу… и заместо дохтура входит баба… та самая… вчерашняя, что на пляске про табачное зелье спрашивала. На кресло указывает, сама вертится, глазами так вот и жалит, «синьор!» — говорит… Ну, я ей тоже — «синьора». Она смеется — и я смеюсь… Слово за слово…
— Да как же это «слово за слово», каким же это ты способом изъяснялся с нею, коли по-ихнему окромя «синьора» ты ничего не смыслишь? — перебил Посников.
— А к чему ж смыслить-то в таком деле! Не важно, какая беседа… Вишь ты — мой перстень ей по нраву пришелся, показать просит. Я снял и подал. Посмотрела она, посмотрела на него, залопотала что-то, потом вдруг поклонилась мне, рукой этак сделала, убежала и дверь за собой на ключ заперла… Я и остался, пока ты с Лександром не пожаловал… Ну, сам посуди — я-то тут при чем?.. Ведь это что ж такое? Грабеж, денной грабеж… ограбили, начисто обобрали, взаперти держали, всякую насмешку и издевательство учинили… Не могу же я сего дела так оставить!
— Только уж ты сие дело именно так вот и оставь, Алексей Прохорыч, — серьезно и внушительно сказал Посников, — радуйся, что так кончилось: могло бы во сто крат хуже быть… Дернула тебя нелегкая за бабами.
— Это ты что же?! — поднялся было Чемоданов. — Да как ты смеешь! Я… за бабами!
— А то как же… с чего ж это ты ей «синьору»-то свою сказывал, с чего перстень давал… Она небось по-своему-то тебе: «подари, мол, мне перстенек!», а ты его сейчас с пальца да ей в руки… Ну, она, не будь дура, тебе поклон, да благодарность, да вот рукой этак… Ушла — и двери на запор, чтобы ты не сбежал, чтобы и мужу ее с тебя поживиться. Говорю — еще дешево отделался, а теперь ни гугу, не то они на тебя такое наплетут… Вперед наука!
Алексей Прохорович не нашел ничего возразить на слова эти. Он сам понял, что самое лучшее действительно «ни гугу». Совсем рассерженный и расстроенный, ушел он в свою комнату и завалился спать. Только сном и мог он успокоить себя, избавиться от весьма тягостного чувства недовольства собою и даже стыда, которое все сильнее и сильнее его охватывало.
XV
Это приключение — результатом которого оказались: погибель дорогого перстня и двух червонцев, сознание своей греховности и крайне неловкое положение перед Посниковым, а пуще всего перед Александром, — заставило Алексея Прохоровича снова вернуть себе всю свою степенность и важность. Он усердно молился Богу, лежал на полу и бил себя в грудь, прося Господа простить ему его окаянство и избавить его от лукавого.
«Да, это все он, враг рода человеческого, лукавый мне мешает!» — рассуждал он про себя.
Вспоминая синьору, он багровел от стыда и отплевывался.
«Чисто дьявольское наваждение! — шептал он. — И молод был — соблюдал себя всячески, а тут ишь ты… шестой десяток к концу подходит… тьфу ты пропасть… чисто дьявольское наваждение!..»
«Да нет, будет! Довольно! Теперь он меня, анафема, не поймает!» — решил он.
Во время следующей поездки по городу Алексей Прохорович сидел в экипаже, выпрямившись как истукан, а когда видел приближавшуюся женскую фигуру, то отводил от нее глаза с пренебрежительной миной.
Но от лукавого оказалось не так-то легко избавиться. Дня через три Алексей Прохорович, видно, не спохватился вовремя. Проезжая по улице с Посниковым и Александром и завидя женскую фигуру, он не отвел глаз, а, напротив, остановил их на молодом красивом лице итальянки, спешно проходившей мимо посольского экипажа.
Итальянка на мгновение остановилась и загляделась на высокую шапку Алексея Прохоровича. Детское любопытство выразилось в ее чертах, а когда от шапки она перевела взгляд на бородатое важное лицо посла и заметила, что он глядит на нее чересчур пристально, она не могла уж, да и не сочла нужным удерживаться — и звонко рассмеялась.
Этот смех ее так пришелся по нраву Алексею Прохоровичу, что он не сообразил, что ведь это смеется-то лукавый, снова заманивающий его в свои сети. Итальянка между тем, пройдя несколько шагов, вошла в лавку, где продавалась неведомо какая всякая всячина.
— Стой, стой!.. Лександр, да скажи ты этому болвану, чтобы он остановил лошадей!.. — вдруг закричал Алексей Прохорович.
— Что такое, что? — спрашивал Посников, еще не догадываясь, в чем дело.
Александр приказал кучеру остановить лошадей.
— Пождите тут малость, — говорил Чемоданов, вылезая из экипажа, — вот мы лавку проехали… зайти мне надо… поторговаться…
И прежде чем Посников и Александр успели вымолвить слово, посол, забыв всю свою важность, почти бегом устремился к лавке и вошел в нее.
— Батюшки, да ведь это он опять за бабой! Ступай ты, Лександр Микитич, вытащи его, срамника старого! — всплеснув руками, завопил Посников.
Но Александру не пришлось вытаскивать Алексея Прохоровича, он сам быстро покинул лавку, так как красивая итальянка скрылась за дверью в глубине помещения и перед послом предстал некто с засученными рукавами и с таким скверным видом, что все дьявольское наваждение сразу рассеялось.
— Показалось мне — парча тут продается… в лавке-то, ан то вовсе не парча, а морские улитки и всякая дрянь, какую жрут эти нехристи, — объяснил Алексей Прохорович, влезая в экипаж.
