Петр Краснов - Опавшие листья
— А душа?
Andre казалось, что темный страшный омут захватил его в крутящуюся воронку и тянет в глубину. Он цепляется за ветви склонившихся к омуту кустов — ветви ломаются, он хочет ухватиться за плывущее бревно — но бревно оказывается соломиной.
— Души нет… Жизнь проще, чем мы ее себе представляем. Жизнь — это химический процесс. Почему у человека должна быть душа, а ее нет у собаки или у засохшего листа дерева, который упадет и гниет на земле?
— А как же… Многое… непостижимое, что мы видим.
— Рефлексы головного мозга.
— И ничего?..
— Ничего…
Соня затянулась и, не выпуская дыма, глядела в окно. Белая ночь клубилась туманами и была полна тайны и великой красоты. Но Andre не видел ни этой тайны, ни этой красоты, кричавших ему о Боге… Его мозг сосредоточился на маленькой ничтожной мысли о своем «я», и это «я» делало последние усилия для того, чтобы выкарабкаться из черного омута, найти светлую точку.
— Любовь?.. — чуть слышно прошептал он.
— Химический процесс, не вполне изученный, зарождения эмбриона. Но я думаю, что-то, что пророчествовал Гете в «Фаусте», удастся людям, и создание Гомункула, искусственного человека, станет очередной задачей химии, если бы это понадобилось. Но и без того людей родится слишком много, и создавать их искусственно не приходится.
— А материнская любовь?
— Только инстинкт самки, — выпуская дым кольцами, сказала Соня.
Она поднялась, отошла в темный угол и стала там, скрестив на груди руки.
— Я знаю, — сказала она глухим голосом, — что вы замышляете. Я знаю, зачем вы пришли сюда. Вы хотите покончить с собою. А что же ваша мать?.. Что же не придет она спасти свое первородное чадо?.. Ну, позовите ее?.. Если есть душа, если есть Бог, материнская любовь и прочая чепуха — пусть остановит она вас. Ну!.. просите!.. взывайте!.. ждите!..
Andre в страхе обернулся к окну. В саду стояла томящая тишина. Ни один звук не раздавался в доме. Все спало. Шел третий час ночи. Еще гуще стал туман в саду, он закрыл клумбы с цветами, и деревья точно плавали на серебристом просторе. Веяло холодною сыростью.
И вдруг щемящий, за душу берущий звук, точно далекий исступленный стон или крик отчаяния донесся издалека. Сейчас же завыла собака, и снова все стихло.
Andre пошатнулся и, чтобы не упасть, ухватился обеими руками за крышку рояля.
XXXVII
— Ну что вы! — как в забытьи услышал он над собою голос Сони. — Павлин кричит на ферме… Сейчас запоют петухи.
Она стояла подле него. Классический чистый профиль лица нагнулся к нему, и спокойное дыхание обожгло его щеки.
— Соня, — сказал Andre, пристально глядя на нее. — Я решил так потому, что разочаровался в жизни… и в любви… Я… имел женщину…
— Немножко рано… А впрочем, вам сколько лет?
— Противно… Это все… гадко…
— Да, акт не из красивых. Можно было бы придумать что-нибудь поумнее. Даром что воспет в тысячелетней гамме стихов и прозы, музыки, живописи, скульптуры и танца. Все музы служили ему.
— Соня… Я думаю, это потому… Что я не любил… Я сделал это из любопытства.
— Что же… Одна моя товарка по курсам отдалась студенту для того, чтобы изучить лучше науку, испытав все на себе, — холодно сказала Соня.
— Соня… Вы могли бы полюбить меня?.. Согреть своим участием? Соня, я знаю вас давно. Шесть лет как вы являетесь мне в сонных грезах, и я мечтаю о вас. Ваша жизнь кажется мне удивительно красивой, загадочной, и, когда вы подле, мне смерть не страшна… Вы, Соня, сильная… Очень сильная. Вы из тех, которые будут править миром… Я прошу у вас одного… Поддержите меня… Скажите мне, что мне не надо умирать… что я могу жить… ходить к вам, слушать вашу игру на арфе… слушать, как вы говорите… провожать вас на курсы… Думать вашими думами… О, не думайте, я ничего не прошу… Того мне не надо… Я знаю, что вы никогда не выйдете за меня замуж…
Он замолчал. Где-то за садом запели петухи. Небо над деревьями вдруг подернулось розовой краской, и стало еще холоднее. Тревожно колыхался туман, и гуще был аромат черемухи. Соня смотрела куда-то вдаль скучающим, безразличным, чужим взглядом. Andre вынул из-за пазухи коробку с папиросами.
— Та женщина, — сказал он волнуясь, — дала мне эти папиросы. Они отравлены. Соня, одно ваше слово, и я сожгу их в камине… Вы молчите…
Соня холодно смотрела куда-то ничего не выражающими глазами. Она, казалось, ни о чем не думала. Где-то вдали очень-очень далеко билась, ища спасения, чужая жизнь. Но какою ненужною казалась она ей. Провожать на курсы… Встречать… Целыми днями торчать перед нею, такою занятой. Вот и сейчас уже третий час, восходит солнце, а он сидит и ноет, ноет над душой… И все они такие. Русские дворянчики… Изжили свои души, стали нытиками и эгоистами. Ну что он думает? Засел у меня в будуаре и урчит всю ночь нужными мыслями. Хорошо, что папа, и мама, и Абрам знают и меня, и его. Мальчишка… Имел женщину!.. Пришел рассказывать об этом!.. кому?.. Девушке, которую будто бы любит… Только русский способен на такую гадость!.. Нагадит и приведет на нагаженное место: поклонись, мол, моей гадости… Еще и действительно отравится тут… Как это глупо! Пойти, позвать Абрама!
— Да… вы молчите… Ну… пусть… значит судьба…
Вырыта заступом яма глубокая, — торжественно проговорил Andre, вытянул толстую папиросу и медленно раскурил ее. Он достал из кармана маленькую смятую записку и протянул ее Соне.
— Это я писал, — сказал он, покашливая. По слову в день… Каждый день… Решил: напишу последнее слово и умру… Вот оно… Вчера написано! Восходит новое солнце. Но дня от этого солнца я не увижу…
Он поперхнулся и закашлялся, но сейчас же втянул в себя дым. Красный туман поплыл у него перед глазами, он, словно объятый восторгом, стал делать затяжку за затяжкой и глотать дым. Голова кружилась. Докуренная папироса упала из его пальцев, взгляд был мутный. Он, шатаясь, дошел до кресла и опустился в него. Но сейчас же вынул вторую папиросу и закурил. Он курил и ничего не видел. Все вертелось перед глазами: кресло, в котором он сидел, точно падало в какую-то пропасть; вместо Сони было мутное пятно, и большие жгучие глаза ее испускали искры. Красные лучи шли во все стороны от ее лица.
— Вы с ума сошли! — воскликнула Соня, когда он стал затягиваться и бледнеть. — Да что же это за мерзость! Абрам!.. Абрам!.. Вон, сию же минуту! Вот отсюда!..
Andre не слыхал этого крика. Сердце его сжало какими-то страшными клещами, из нутра поднялась мучительная жгучая тошнота, он нагнулся, хотел встать, подойти к окну, но его шатнуло, как пьяного, и голова упала на грудь.
Гадливо обегая его, Соня выскочила из будуара, подбежала к двери спальни своего брата и стала кричать: "Абрам! Абрам!.. На помощь!"
Абрам, только что уснувший, в наскоро наброшенном халате и туфлях на босу ногу вышел к сестре.
— Абрам! Иди скорее!.. Надо отправить Andre в госпиталь… Он отравился…
XXXVIII
В доме поднялась суета. На конюшне разбуженный кучер торопливо запрягал лошадь в полуколяску. Почтенный Герман Самуилович, привыкший к ночным работам, в черном бархатном пиджаке, при свете уже поднявшегося солнца писал записку старшему врачу госпиталя. Андре вытащили из будуара Сони, снесли вниз и положили на крыльцо. Он едва дышал. Поднимались частые приступы тошноты, но рвоты не было, текла одна желчь. Сердце замирало. Наконец заспанный кучер в жилетке и синей рубахе, в черной кучерской шляпе подал пахнущую краской и дегтем коляску. Абрам с дворником усадили в нее Andre и повезли в госпиталь.
Не доезжая до госпиталя, Andre два раза дернулся, икнул и затих, коченея…
— И возить в больницу не стоит, — сказал дворник. Прямо бы в покойницкую при участке. Куда проще.
Абрам разбудил старшего врача, передал ему письмо своего отца и тело Andre, вернулся домой, захватил записку Andre и коробку с папиросами и с первым поездом поехал в Петербург, а оттуда в Мурино, чтобы осторожно сообщить о смерти Andre его родителям.
Был девятый час утра, когда Абрам на извозчике подъехал к даче Кусковых.
Михаил Павлович только что уехал на службу. Варвара Сергеевна, проводив его, приготовляла на балконе чай для детей. Все дети и тетя Катя еще спали. Аннушка ушла в лавки, Феня на заднем крыльце раздувала самовар, няня Клуша в дощатом коридоре чистила детское платье и сапожки.
Когда Варвара Сергеевна увидела Абрама, подкатывающего к калитке палисадника, ее сердце замерло от предчувствия, что что-нибудь случилось с Andre.
Поправив чепчик на голове и прикрыв им папильотки, она в утреннем лиловом капоте, из рукавов которого высовывались концы ночной рубашки, в суконных туфлях, легкой побежкой побежала через сад и воскликнула еще издали: "Andre?!"
— Варвара Сергеевна, мне надо переговорить с вами так, чтобы никто не слыхал и, если можно, не видал, — сказал строго Абрам.
