Сергей Максимов - Цепь грифона
Если вспомнить темпы прошлогоднего летнего немецкого наступления, то это никак нельзя было считать большим расстоянием. И сейчас в районе Ржева шли тяжёлые кровопролитные бои. Немцы впервые на советско-германском фронте перешли к обороне. Но смять эту оборону решительно не хватало сил. И уже вторая советская армия после короткого временного прорыва фронта оказывалась в немецком окружении. А будет ещё и третья…
– Я к себе, – стал прощаться Федотов. – Как этот Новотроицын созреет, прикрепим его к одной из моих подпольных групп. И, наверное, будет ещё одна, новая, операция. Сама жизнь подсказывает…
В дверях Федотов встретился с входящим Эйтингоном.
– Красивая у вас улыбка, Наум Исаакович, – заметил он чекисту.
– Ну что? Идём дальше. Есть ещё один вопрос из нашей непростой повестки, – продолжил Судоплатов. – Но, Павел Михайлович, скажите нам пару слов о делах внешних.
– Если пару слов, то звучать это будет так: работа идёт. А если серьёзно, то вся информация от Вальтера направляется напрямую в Кремль. Мы её никак не обрабатываем и даже не комментируем. Информация от вашего дореволюционного агента, – обратился он к Суровцеву, – опосредованно, полагаю, доходит и до вас, но уже от Верховного через Шапошникова.
– Это не суть важно, – прокомментировал Суровцев.
– По атомно-молекулярным делам пусть докладывает Эйтингон. Пожалуйста, Наум Исаакович, – разрешил Фитин.
– Из последних новостей такая, – достаточно обыденно вступил в разговор Эйтингон, – генерал Яхонтов активно включился в работу нашей американской резидентуры. Письмо ему от генерала Игнатьева, инспирированное вами, Сергей Георгиевич, было очень кстати. Что касается генерала Степанова, то он постоянно интересуется тем, как идут дела у его крестника. То есть спрашивает о вас. Передаёт, что хотел бы чаще встречаться с вами.
Судоплатов резко встал и сделал несколько шагов по кабинету.
– Уже и кофе пить не могу, и без кофе засыпаю. Может быть, курить начать? – сказал он, сдерживая зевоту.
– Не поможет, – авторитетно заявил Фитин, также подавляя желание зевнуть.
– С атомным проектом у нас ситуация похожа на ситуацию с Вальтером, – продолжил Павел Анатольевич. – Мы только передаточный механизм. Лаврентий Павлович говорит, что, когда даёт нашим учёным донесения из-за океана, те хватаются за головы, потом что-то пишут, рисуют и в крайнем возбуждении просят новой информации.
– Время от времени разведка переживает кризис и перерождается. До войны мы и предположить не могли, какие масштабы приобретут радиоигры, – задумчиво произнёс Фитин. – А вот! «Монастырь» ещё силу набирает, а надо новую начинать. Уже, кажется, и название созрело: «Курьеры».
– Вы правы, – сразу понял Федотова Суровцев. – Надо наладить достойный приём вражеских агентов. И, конечно, внедрять агентов своих в диверсионные школы. Раз немцы так много их создали. Возможно, Новотроицын – первый шаг в этом деле.
– Идём дальше? – закрыл ещё один вопрос повестки Судоплатов.
– Идём, – согласился Суровцев. – Мне придётся изложить непростую ситуацию, связанную с моим возможным новым назначением.
Суровцев помолчал, собираясь с мыслями. Точно отсеивал незначительные детали от главного.
– В Кремль через маршала Шапошникова ушёл мой доклад о специальных военных действиях и о партизанских действиях как об одной из разновидностей таковых, – с расстановкой произнёс он. – Как вы знаете, и маршал, и сам товарищ Сталин требуют от особой группы особое мнение. Постараюсь кратко изложить суть доклада, дабы вы могли подумать и подготовиться к возможным директивам. Но прежде мне придётся дать историческую справку и свой комментарий по этой непростой теме. Должен вас предупредить, что в другое время и при других обстоятельствах за подобные факты и мысли можно было потерять голову. Само собой, доклад – документ совершенно секретный. И его суть я довожу до вашего сведения по приказу маршала.
И Судоплатов и Фитин знали, что сверхсекретная Особая группа маршала Шапошникова занята крайне серьёзными военными вопросами. Но одно дело получать отчёты, обмениваться информацией, а другое дело из первых уст услышать о конкретном и секретном докладе. К тому же чекисты впервые видели Суровцева в новом для себя качестве. Это даже и в житейском смысле непросто понять и принять. Меньше года тому назад он был никто, и звать его было никак – «пыль лагерная». Теперь перед ними был генерал, подчиняющийся только высшему государственному и военному руководству страны.
Несмотря на столь разительные перемены в его жизни, Суровцев неожиданно быстро и легко освоился с нынешним своим положением. Не заискивал, чего можно было ожидать, но и не позволял себе даже намёком выказать свою нынешнюю влиятельность. Не было в его манере держаться и снисходительности, которая с началом войны иногда прорывалась у армейских генералов по отношению к чекистам. Словом, работать с ним было легко. И Судоплатов не покривил душой, когда признался сегодня: «Правильно сделал, что сохранил…» У Фитина отношение было сложнее.
Перед заброской Суровцева в Финляндию, когда он вместе с ним был в Кремле, он не мог справиться с волнением при разговоре со Сталиным. И Суровцев был тому свидетель. Но Суровцев всем своим поведением источал такую озабоченность сегодняшним днём, что было просто смешно думать, чтобы он помнил о той растерянности Фитина. Да и кто не терялся, когда его строго спрашивал сам Сталин?
Генерал Суровцев точно был воплощением правила дореволюционных контрразведчиков: «сделал и забыл». Что касается Эйтингона, то он считал, что Суровцев зря был так несдержан сегодня при встрече. Но, с другой стороны, не всякий генерал-лейтенант будет так искренен. Так что и Эйтингон был доволен своими впечатлениями. К тому же он вспомнил лицо Суровцева в августе прошлого года.
При подлёте к Ленинграду за самолётом, в котором они находились, устроил охоту немецкий истребитель. Сергей Георгиевич тогда прислушивался к тому, что творилось за бортом самолёта, и спокойно наблюдал, как из люльки воздушного стрелка сыпались на дюралевый пол стреляные пулемётные гильзы. Генеральское было у него лицо. Спокойное, мужественное, лишённое любых признаков страха лицо боевого генерала. Эйтингон вспомнил, как шутили при приземлении о том, что если бы в воздухе убили, наверное, сразу попали бы в рай.
– До революции, – продолжал Суровцев, – русское военное искусство различало три типа вооружённой борьбы в тылу противника. Перечислю их, – точно преподаватель в академии сделал он паузу. – Партизанская война. Малая война. Народная война.
Партизанская война велась армейскими партизанскими отрядами вне тактической связи с боевыми действиями войск на фронте, но в соответствии с общим стратегическим замыслом операции. Таково прежнее определение. Малая война, – опять сделал он паузу, точно давал время записать, – это обособленные действия армейских отрядов регулярной и иррегулярной конницы в промежутках между генеральными сражениями. Целью малой войны являются: разведка, нападение на мелкие неприятельские отряды, проведение фуражировок.
Военные действия осуществляются в тесном взаимодействии с выславшими эти отряды воинскими соединениями. И наконец, народная война – вооружённая борьба мирного населения. Среди форм такой борьбы можно назвать восстание, действия народного ополчения по защите себя от насилия и грабежа. Противодействие оккупационной администрации. Вот так всё, казалось бы, просто. А теперь каждый волен спроецировать теоретические выкладки на практическую работу.
Ближе всего к классическим партизанским действиям – действия особой бригады НКВД. Вашего детища, Павел Анатольевич, – кивнул Суровцев Судоплатову. – Диверсионная и разведывательная работа подразумевается сама собой и является естественной составляющей действий подразделений бригады. Малая война, к сожалению, не получает развития в нынешней обстановке. Недавние рейды конных корпусов генералов Доватора и Белова демонстрируют малую эффективность боевого применения конницы.
Отрыв от основных сил, отстранённость местного населения на оккупированной территории от вооружённой борьбы ведёт к тому, что в результате этих рейдов корпуса несут огромные потери. До двух третей личного состава. А иногда и до трёх четвертей. Без ощутимых результатов. Это данные Генштаба. О масштабной народной войне пока говорить не приходится. Причины вы знаете не хуже меня. Население оккупированных территорий только начинает приходить к пониманию необходимости вооружённого сопротивления. Но здесь кончаются вопросы военные и начинаются вопросы политические, – сказал Суровцев и замолчал, точно решил перевести дыхание.
И Судоплатов, и Фитин, и Эйтингон уже знали, что это значит – «политические вопросы»… Никто из них не посмел бы даже намекнуть на подобное без риска получить обвинение по самым суровым статьям Уголовного кодекса. Население, попавшее под немецкую оккупацию, было угнетено и психологически, а затем экономически и физически. Оно не сразу могло осмыслить весь трагизм того положения, в котором оказалось. Была ему непонятна и логика немецких оккупационных властей, которые вдруг направили свои силы на поддержание колхозов.
