Василий Шукшин - Любавины
– Земледав.
– Не ругайся, – еще раз сказал Федя.
– Ты чего, в партизанах, что ли? – спросил его Емельян Спиридоныч. – Ты, может, перепутал?
– Пошто? – не понял Федя.
– Чего ты тут командываешь?
– Я не командываю.
– Хватит разговаривать, – сказал Кузьма. – Собирайся.
Емельян Спиридоныч стал одеваться.
Вышли, громко стуча сапогами, спустились с крыльца.
– Хочу зайти по малому, – заявил Емельян Спиридоныч.
– Пойдем вместе, – сказал Кузьма.
Отошли за угол. Через некоторое время вернулись.
– Куда теперь?
– В сельсовет.
Ночью Кузьма беседовал с Гринькой.
– Дело плохо, Гринька, – грустно сказал Кузьма. – Есть такая бумага, в ней говорится, что к тебе применяется высшая мера наказания.
– Ха-ха-ха! – Гринька от души расхохотался. – Камедь!
– Мало смешного, Гринька, – не меняя выражения лица, продолжал Кузьма. – Я тебя не пугаю. Ты объявлен вне закона. Первый, кто тебя поймает, может убить без суда и следствия. Даже обязан.
– Покажи.
– Чего?
– Гумагу эту.
– У меня нет ее.
– Ха-ха-ха!… Про банду хочешь выпытать, – я тебя наскрозь вижу.
– Она в районе. Но завтра я получу ее. Покажу тебе.
– Не верю.
– Как хочешь. Я тебя не уговариваю верить.
Замолчали.
Гринька сидел в небрежной позе, но в глазах его залегла тоскливая тень.
– Не верю я все ж таки, – опять сказал он.
Кузьма пожал плечами.
Гринька закурил.
– В районе знают, что меня поймали?
– Нет еще.
– Тогда давай говорить, как умные люди: я тебе рассказываю, где банда, ты отпускаешь меня на все четыре стороны. Тебе выходит повышение или награда какая, а мне жизнь дорога. Идет?
У Кузьмы загорелись глаза.
– Где банда?
– А отпустишь?
– Отпущу. Но сначала скажи: где банда?
Гринька оглушительно расхохотался.
– Все! Влип ты, парнища! По маковку! Никакой такой гумаги у вас нету. Эх, милый ты мой!…
Кузьма понял: поторопился. Однако быстро совладал с собой, выражение лица его стало скучным.
– Я думал, ты действительно умный человек. А ты – дурак в клеточку.
– Никогда товарищей своих я не выдам, – важно, даже торжественно сказал Гринька. – Отсидеть три года или пять – отсижу. Ничего. Убегу. Но с гумагой ты ловко придумал, дьявол. Я ведь правда поверил…
– Ладно, иди порадуйся последние минутки.
Гринька ушел веселым. Из-за двери хвастливо сказал:
– Редко кто обманывал Гриньку Малюгина. Это ты запомни.
– Запомню.
«Эх, черт! Поторопился…».
Домой Кузьма пришел перед светом. Хотел соснуть пару часов, но не мог. Ворочался на жаркой перине, кряхтел…
– Чего ты? – сонным голосом спросила Клавдя.
– Ничего. Кто это у вас перины такие сообразил? Потолще нельзя было?
– Ты все чем-нибудь недоволен. Ему делают как лучше…
– Что ж тут хорошего? Лежит целая гора, елки зеленые! – усни попробуй! В кочегарке и то прохладней.
Наконец он ушел совсем от Клавди – на пол. Но и там не мог заснуть. Дело было не в перине.
Утром, чуть свет, он вскочил, выпроводил из горницы Клавдю, закрылся и стал что-то вырезать из резинового каблука.
Клавдя несколько раз стучала в дверь, звала завтракать, Кузьма не выходил. Он делал печать.
Таким ремеслом еще никогда в жизни не доводилось заниматься. Но сейчас эта печать нужна была позарез. На столе лежала какая-то справка с губернской печатью – для образца.
В глазах у Кузьмы рябило от мельчайших буквочек, черточек, точечек, колосков… Наконец к полудню печать была готова.
Кузьма пришлепнул ее к бумаге. Сравнил с настоящей… Грустно стало. От его печати так явно несло липой, что надеяться можно было только на Гринькину «великую» грамотность.
Потом он написал бумагу. Она гласила:
«Приказ по Запсибкраю № 1286.
Настоящим подтверждается, что Малюгин Григорий…»
Кузьма не знал отчества Гриньки. Вышел, спросил у Агафьи.
– Ермолай у них отец был, – сказала Агафья.
«…Григорий Ермолаевич, уроженец д. Баклань, за свои безобразные поступки объявляется вне закона.
Местным властям, где Малюгин Гринька будет пойман, следует применить к нему высшую меру наказания, т.е. расстрел.
Начальник краевого управления ГПУ».
Кузьма долго придумывал фамилию начальника. Хотелось какую-нибудь такую, чтобы у Гриньки поджилки задрожали. Подписал: «Саблин». И – печать.
Долго любовался своим творением. Сейчас даже печать выглядела солидной и внушительной. «А – ничего! Что ему еще нужно?»
Пошел в сельсовет.
Гринька чувствовал себя превосходно.
– Что, дитятко?
– Вот, почитай, – Кузьма протянул ему сложенный вчетверо приказ.
Гринька вскинул брови, взял бумажку, развернул. Внимательно стал разглядывать ее.
– Ты читать-то умеешь?
– Читать-то?… – Гринька посмотрел бумагу на свет. – Читать я, парень, не умею.
– Давай я тебе прочитаю.
– Пусть другой кто-нибудь…
– Почему?
– А ты прочитаешь не то. Я ж тебя знаю.
– Да почему не то? – загорячился Кузьма. – Почему не то?! Что ты ерунду говоришь?
– А-а… – Гринька понимающе оскалился. – Пусть другой прочитает.
– Другому нельзя, – Кузьма растерялся: он не знал, что Гринька совсем не умеет читать, надеялся – по складам прочтет. – Это секретный приказ.
Гринька вернул бумагу.
– Тогда сходи с ней в одно место.
Кузьма озлился:
– Ну, Гринька!… Не проси милости. Как человеку… помочь хотел. Не хочешь – не надо. Сегодня расстреляем. Все.
Гринька пошел вразвалку. Прежде чем войти в кладовую, оглянулся:
– Ты такими шутками не шути.
– Все. Кончен разговор.
Лунной ночью Гриньку повезли на «расстрел».
Ехали с ним в телеге трое: Кузьма, Федя и Яша.
Гринька лежал на траве со связанными руками. Несколько раз пробовал заговорить со своими мрачными спутниками – ему не отвечали.
Выехали за деревню, в лес.
Гриньке помогли сойти с телеги, привязали к дереву. Сами отошли на несколько шагов.
Федя и Яша зарядили ружья.
Гринька внимательно наблюдал.
В лесу было сумрачно. По макушкам деревьев время от времени дергал верховой ветер, и они зловеще шумели. Тоскливо ухала сова.
Кузьма достал из кармана приказ, зажег спичку и громко прочитал его. Стал медленно складывать бумагу. На Гриньку не глядел.
Федя и Яша вскинули ружья…
– Стой! – крикнул Гринька. – Я расскажу про банду.
Яша и Федя ждали с поднятыми ружьями.
– Говори, – велел Кузьма.
– Я скажу, а эти… стрельнут.
– Нет, – Кузьма немного помедлил. – За то что скажешь, тебя помилуют. Не совсем, конечно: сидеть все равно придется.
– Расскажу, черт ее бей.
В деревню гнали вмах. Телега подскакивала на рытвинах, трещала и скрипела по всем швам.
У первых домов Кузьма и Яша соскочили, побежали собирать людей.
Федя отвез Гриньку в сельсовет, запер в кладовой и помчался домой за лошадью.
Когда он верхом вернулся к сельсовету, там было уже человек пятнадцать мужиков и парней – все на лошадях и с ружьями.
Кузьма был в сельсовете: ждали еще с дальнего края деревни человек восемь надежных ребят.
Наконец подъехали и эти.
Тронулись в путь.
Кузьма ехал впереди с Федей. Федя знал место, которое указал Гринька. Верст двадцать от Баклани, в таежном предгорье.
Ехали уже часа два. Луна спряталась за плотный облачный полог.
Дорога сначала была торная, но потом, в тесных увалах, сузилась в еле различимую тропку, зажатую с обеих сторон плотной стеной леса и огромными камнями. Отряд далеко растянулся, даже две лошади не могли идти рядом.
«Выбрали место, сволочи», – думал Кузьма.
Федя ехал впереди.
– Далеко еще, Федор?
– Верст семь-восемь.
Прошло еще полчаса. Федя остановил коня.
– Скоро уж… Надо, чтоб не шумели.
Кузьма передал назад: не шуметь!
Медленно и тихо двинулись вперед. У Кузьмы сильно колотилось сердце. Он напряженно, до боли в глазах, всматривался во тьму. Но ничего, кроме размытых очертаний гор на темном небе, не видел.
Лошади осторожно ступали по каменистой тропе, шуршала под ногами мелкая галька. Неожиданно тропинка расширилась и завернула вправо.
– Тут, – шепнул Федя, останавливаясь.
Кузьма осторожно выехал вперед, долго всматривался и вслушивался в ночь. Ничто не подсказывало присутствия здесь людей. «Неужели обманул Гринька?», – со злостью подумал Кузьма.
Сзади подъехал Федя.
– Тут небольшая ложбинка, как тарелка… А в ней полно камней. Они, наверно, в этих камнях.
– Надо сейчас брать. Верно?
Кузьма слез с коня и пошел к отряду. Объяснил, как лучше действовать. Разделились на две группы: одна двинулась в обход слева, другая начала карабкаться по камням вверх, чтобы обойти ложбину справа; справа ложбина примыкала к горе с отвесным почти уклоном. Коней оставили под присмотром двух парней.
