Ромейская история - Олег Игоревич Яковлев
Кевкамен с колотящимся в груди сердцем отвесил царственным особам глубокий поклон.
– Ты слышал, что говорит проэдр? – спросил Мономах и, увидев, что Кевкамен утвердительно склонил голову, заключил: – Ты, патриций, как раз тот человек, который мне нужен во фракийских фемах. Я дам тебе войско и назначу на должность стратига фемы Паристрион. Во-первых, ты по матери болгарин, а значит, болгары тебя будут считать своим и скорее окажут содействие и помощь. А во-вторых, ты мой друг и, надеюсь, будешь мне предан. Да, дорогая базилисса, да, уважаемые патриции, есть ещё в наши дни истинная дружба. Дружба, длящаяся годы. Где-то сейчас, Кевкаменос, наш приятель Неофит? Кстати, другого нашего дружка, вестарха Василия Педиадита, я вызвал из Антиохии. Он неглуп и будет выполнять различные поручения… Но мы отвлеклись. На плечи твои, Кевкаменос, падает нелёгкая ноша. Но ты справишься. Я, базилевс ромеев, знаю твой ум, твою смелость и твои способности. И сумею по достоинству их оценить.
Кевкамен снова кланялся, благодарил за столь высокую честь, ему улыбалась базилисса.
«Господи, да она ведь совсем старуха!» – подумал Катаклон, впервые хорошо рассмотрев Зою вблизи. Уже и мази, и притирания не помогали былой красавице, на лице её заметны были морщины, а пальцы тонких холёных рук сильно подрагивали. Тут только стукнула Кевкамену в голову мысль, что кое-чем, а может быть, и многим пожертвовал патриций Константин Мономах ради трона.
Позже, уже когда они с Лихудом возвращались из дворца и шли со стражей по Месе, он поделился этими мыслями с учителем, и тот, склонив седеющую голову, согласился.
27
В сырой каменной башне без крыши, обдуваемой ветрами и заливаемой дождём, тело пробирал холод, даже привычные к морозам нурманы коченели, стучали зубами и кляли лихую свою судьбину.
– Как бы я хотел пасть в бою, быть сражённым стрелой! Или пусть бы враг зарубил меня своим мечом! А сгнить здесь от голода и простуды! Проклятая Зоя! Она ничего не могла придумать более мерзкого! – жаловался верзила Тростейн.
Гаральд согласно кивал товарищу и, стараясь согреться, вышагивал из угла в угол. Гулко отдавался стук шагов по каменным плитам. В душе Гаральда кипела злоба, ненависть, готов он был сейчас на что угодно, лишь бы вырваться из этого каменного мешка.
Рядом на соломе полулежал Порей. Время от времени смотрел он вверх, на хмурящееся сумеречное небо. Острые зубья башни напоминали ему то копья стражников, то зубы дикого зверя.
Прав, ох, как же прав был Иванко Творимирич! Где бы он, Порей, был сейчас, если б воротился на Русь? Может, нёс бы службу в каком дальнем городке и по ночам забирался бы через окно в дом к красивой боярской дочери? Может, скакал бы, обгоняя ветер, по степи вослед разбойникам-торкам, а вечерами сидел с товарищами вокруг костра, вдыхал аромат варева в котле и слушал завораживающие рассказы старых воинов о былых сечах? А может, лежал бы уже под отмеченным деревянным крестом могильным холмиком или белели бы его косточки в чистом поле и прорастала бы сквозь них высокая трава? Воистину, из праха созданы мы и в прах же и уходим.
Но и то было б лучше, чем кашлять, голодать и умирать здесь, в этой башне, медленно и мучительно, без надежды на удачу. Прав Тростейн! Боже, за что?! За какие грехи наказуешь?!
Всего их набралось здесь, в темнице, семь человек, все они, кроме Порея, были нурманами, все служили в императорской этерии. За что вообще бросили их сюда, Порей понимал плохо. Новый этериарх сказал, что Гаральд якобы утаил от императрицы золото, взятое во время последнего похода в Иерусалим. Но Порей, хотя и был тоже в этом походе, ни о каком таком золоте и слыхом не слыхивал.
Козни, интриги, заговоры, угодливые рожи и косые насторожённые взгляды – Порей пресытился придворной жизнью, теперь его неудержимо тянуло домой, на Русь. Правильно говорил Любар! Любар… Никто не знает, что с ним сталось. Куда-то уехала та красавица-армянка, выходившая его друга, а этериоты при расспросах о нём лишь пожимали плечами. Старый Болли как-то сказал Порею:
– Не ищи Любара. Его здесь нет. И не вспоминай о нём никогда. Я ничего не знаю. А если бы и знал, не мог бы ему ничем помочь. Этот парень сам себе навредил.
– Но чем?! Чем навредил?! – спросил в недоумении Порей.
Болли злобно огрызнулся в ответ, прикусил губу, видно, жалея о сказанном, и, как ни пытался Порей его разговорить, упрямо отмалчивался.
Болли среди заключённых в башню нет, он вовремя сумел переметнуться на сторону сильнейшего. Теперь, говорят, ходит среди эскувитов нового базилевса, оберегает его с секирой в руках.
Всё-таки противен этот Болли, всем он успевает угодить. И на сердце у него – одно подхалимство и желание выслужиться. Вот Гаральд или Тростейн – эти совсем иные, храбрые, порой безрассудные, хотя себя никогда не забывают. Может, и правильно гневается Зоя. Но он-то, Порей, всяко тут ни при чём, нет за ним никакой вины.
Мысли молодого руса прервал шум за обитой железом тяжёлой дверью. Послышался раздражённый голос начальника стражи:
– Как, и этого сюда перевести?! Что тут у меня, богадельня?! Ещё одного дармоеда кормить! Приказ базилевса очистить башню у крепости? Много новых узников? Делать нечего, ведите его.
В двери заскрипел засов. Гаральд резко обернулся и с плохо скрываемой яростью уставился на стражей, которые ввели в башню шатающегося от изнеможения узника.
– Вот вам ещё один друг! – злобно рассмеялся начальник стражи. – Будет веселей доживать последние деньки!
Дверь снова захлопнулась. Приведённый заключённый тяжело опустился на солому.
– Кто ты? – Порей всмотрелся в заросшее густой светлой бородой лицо. – О Господи! Любар!
Он с трудом узнал в полумраке своего друга. Исхудалый, измождённый, часто кашлявший, Любар слабо улыбался и тупо кивал в ответ. Наконец он осмотрелся кругом и удивлённо присвистнул.
– Как? И вы тут?!
– И мы! – мрачно отрезал Гаральд. – Сидим тут, виноватые без вины! Проклятие! Тысяча свиней!
– Но ты-то, Любар?! Как ты сюда попал?! – спросил изумлённый Порей. – Я мыслил, тя и живу-то нет.
– Да, друже, верно, тако и есть. Схоронили мя проклятые ромеи. Проэдр Иоанн заживо в мешок каменный бросить велел.
– Почто ж тя?!
– Да! – Любар устало махнул рукой. – Не стерпел, не сдержался. Наболтал ему всякого.
– Видно, ты, парень, давно в
