Варшава в 1794 году (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский

От дыма трубок и копчения масляных ламп было душно в этом помещении, которое не выглядело особенно привлекательно. Личности, которые здесь бродили, были мне известны по улице, я никогда их, однако не видел собранных в такой многочисленности, несколько чужих лиц и языков можно было различить в этом сборище. С краю шептались по двое или по трое, оглядываясь вокруг. Я слышал с любопытством расспрашивающих о судьбах заключённых по поводу июньских беспорядков. Не скрывали свою симпатию к ним.

– Уж будьте, граждане, спокойны, – сказал один с прикрытым лицом, – что у Казя Конопке волос с головы не упадёт, а Дебовскому также не много будет, только Долгерд, Дзеконьский, Клоновский и Ставицкий, а, может, и больше жизнь отдадут.

– Либо отдадут, либо нет, – прервал иной, – народ не должен допустить, чтобы тех, кто пожертвовал собой для него, встретил такой позор и…

– Тихо, – воскликнул иной, – тихо…

– Начальник приказал наказывать сурово, – вставил кто-то сбоку.

Плечистый мужчина на лавке, опирающийся о стол локтями, рассмеялся.

– А хоть бы также и поплатиться пришлось и нескольких потянули на виселицу, – воскликнул он понуро, – разве такое милое развлеченьице того не стоит? Вы видели, паны граждане, что редко случается… сановники в рубашках, без орденов, без париков и без шляп, сохнущие на вольном воздухе. За каждое зрелище надо платить, так и это… А вы думаете, что страна иначе будет свободна? Никогда.

– Довольно этой болтовни, – вырвался другой голос. – У нас не такая хищная натура, чтобы любили такие зрелища. Ещё у нас Господь Бог есть.

Опирающийся о стол локтями издевательски на это рассмеялся. Другой стукнул кулаком о стол.

– Божьего имени не призывайте тут напрасно и никаких богохульств… потому что… за дверью…

– Говорите же о чём-нибудь ином, – вставил кто-то сбоку, – а то уж вас возьмут. Что вы думаете, если пруссак придёт… Когда развлекались с предателями на улицах, нужно нам также порисоваться и на окопах.

– А кто этого пруссака сюда привёл, – прервал плечистый, – разве не королевская шайка и не предатели, что бояться за свою шкуру?

– Он бы и сам пришёл, – прервали сбоку.

– Хоть мы вроде бы немного очистили и устрашили желтобрюхов, – говорил, не обращая внимания, опирающийся на стол, – не так-то легко с ними и не конец ещё. Из лучших наших людей негодяев понаделают. Что думаете? Уж пан полковник Килинский иначе поёт… или Закревский? Это он собственной грудью Мошинского защитил? Испортят нам и отберут тех, что с нами были, увидите… Мы слепые и слишком добродушные…

– Не болтал бы, – отозвался иной.

– Говорю правду, – начал первый, – но убедитесь в этом слишком поздно… Чересчур мало сделалось… Гм! Гм!

– Хочется тебе больше, – рассмеялся другой, – иди с другими в лагерь… от 18 до 40 мы все, по-видимому, там.

– Мне 42, – воскликнул плечистый, – меня это не касается. Делать в городе порядок – это что-то другое, а на окопы… молодёжь.

На мгновение воцарилось какое-то неприятное молчание. Не один вздохнул.

– Или мы освободим эту несчастную родину, или нет, и не один из нас голову сложит, это наверняка. Старшина и панычи будут нас гнать в огонь, а сами командовать с тыла.

Какое-то время забавлялись этого рода выкриками, когда вошёл маленький человечек, увидев которого все стали вставать и собираться возле него.

Подав руку нескольким ближайшим, он вступил в центр, великая тишина и шикание на болтающих вдалеке предшествовали выкрикам:

– Что слышно во Франции? Гражданин! Что делает Конвент?

Этот маленький господин откашлялся.

– Славного патриота и гражданина Робеспьера чуть не убили, – воскликнул он, – Баррер донёс о том Конвенту на сессии 26 мая. Женщину, которая на это решилась, зовут Сесилия Рено. Вскоре её ждёт заслуженная кара. По этому поводу Робеспьер имел красивую речь.

– Прочитайте её! – отозвалось несколько голосов. – Прочитайте!

Приблизили свечу, маленький человечек начал читать:

– Собранный Национальный Конвент есть, так скажу, на верхушке горы, изрыгающей огонь. На этом опасном месте занимается он с одной стороны отдачей чести Богу, полагающейся Ему от великого народа, с другой стороны – рассматривая укрепление свободы, справедливости и добродетели Республики, защищает её от нападения большей части света.

Он читал так всю довольно длинную речь Робеспьера, которую слушали в молчании, только иногда прерывая несмелыми выкриками.

Когда подошёл к концу, до места, в котором Робеспьер говорит:

«Великая масса французского народа есть добрая, любит справедливость и свободу, жертвует им всё, что может быть самого милого на земле. Только маленькая частичка этого народа такая, как во времена монархии, легкомысленная, болтливая, праздношатающаяся, жадная до правления и стряпающая интриги. Этот класс жуликов нам обязательно следует истребить», оратор возвысил голос и собравшиеся начали хлопать и повторять:

– Истребить предателей и жуликов!

Позже он читал ещё речь Барро, а напоследок историю вдовы Делкамп, патриотки, которой Конвент назначил 1200 ливров пенсии за то, что в глаза роялистам, протыкаемая штыками, кричала: «Пусть живёт Республика!»

Умелый отбор новостей из Франции очень заинтересовал слушателей, счастливо отвлёк их от домашних дел.

Довольно долгое время продолжающееся совещание обещало протянуться ещё дольше, когда я попрощался со своим товарищем, думая, что он захочет остаться здесь, и собрался уходить, – он, однако, не пустил меня.

Он очень меня обременял и я был бы рад от него избавиться, но не было способа. Я сказал, что иду домой, Дрогомирский вспомнил, что давно не видел Манькевичей, и собрался идти вместе со мной. Меня начинала беспокоить эта великая сердечность человека, к которому чувствовал какое-то отвращение. Из моего молчания он даже мог бы понять то, что совсем не был мне приятен, не отбирало это, однако, у него ни настроения, ни любезности ко мне.

Чем я явней убеждался, что он хотел меня изучить, тем сильней замыкался в себе. Одна та мысль, что он считал меня болтуном и поэтому насел на меня, чтобы достать информацию, очень меня раздражала.

В молчании мы пришли к Манькевичам, где ещё история примаса была на столе. Дрогомирский в самом хорошем настроении рассказал, что водил меня в клопа. Дедушка искоса на меня взглянул и нахмурился.

– Я не пошёл туда по доброй воле, – сказал я, – любопытным зрелищем я обязан моему проводнику.

– И лучше было вовсе не идти, – муркнул Манькевич, – там, я слышал, одни атеисты собираются, а мы ещё до этой фиксации не дошли.

Я смолчал. Отдав Дрогомирского в