Ступников Юрьевич - Всё к лучшему

– Молодой человек, – сказал мне редактор, работавший в прошлой жизни в какой-то областной газете Украины. – Вы мне не конкурент, потому что в моем положении у меня их просто не может быть. И поэтому я скажу вам правду. Нормальные русскоязычные газеты, где можно пробиться на работу, есть только в Нью-Йорке и в Лос-Анджелесе. Но я там никого не знаю. Скажу вам главное – Америка, молодой человек, для американцев. Учите язык и меняйте профессию. Идите, как все наши, в такси или в программисты, раз уж приехали…

Сам редактор приехал в Штаты из Израиля, называя тамошнюю жизнь грандиозным обманом. Он, как Володя и Софа, мог часами рассуждать о советской власти, но почти ничего не знал о мире, окружающем его в Америке. Только где просить, что купить и как это сделать со скидкой. Редактор посоветовал мне обратиться за советом к некоей даме, которая, будучи дочерью бежавшего после войны в Америку борца с коммунизмом, знала всю русскую общину Филадельфии. Она работала в библиотеке и даже время от времени издавала литературный альманах. Может, подскажет что-то. Попросив у Софы разрешения, я позвонил ей на работу с домашнего телефона.

– Хорошо, – сказала дама после того, как я ей представился и попросил о встрече. – Давайте созвонимся еще раз через две-три недели, и я назначу вам время, когда вы сможете приехать ко мне на работу.

– Лучше бы сразу послала по-русски, – подумал я, услышав очередной «гуд лак». Но этот мир на самом деле маленький. Даже меньше, чем мы его обычно представляем. Почти через год, когда я уже работал заместителем декана факультета славистики колледжа в Вермонте, к нам для чтения одной-двух лекций перед студентами приезжали приглашаемые на время специалисты. На два дня вдруг появилась и эта самая дама из Филадельфии. Я ее знал хотя бы по имени и фамилии, а она меня – нет. Мы же так и не поговорили. Увидев, как я общаюсь с руководством факультета, она догнала меня на дорожке между корпусами студенческого кампуса и прямо в лоб попросила поговорить с ними о возможности продления ее контракта на предмет будущих регулярных лекций.

– Вы же знаете, как непросто заработать в этом мире, – сказала она. – А два дня лекций в этом колледже – хорошая прибавка, не говоря уже о приятном общении.

Реально ее просьба была вполне оправданной. Оценка прочитанных приглашенными специалистами лекций входила в круг моих обязанностей. Но, Боже, с какой затаенной радостью я пожелал ей «гуд лак», так и не рассказав, что в сущности мы уже были знакомы.

Участие в правозащитном движении в Союзе и весьма специфические по этому поводу знания и опыт давали, как мне казалось, шанс зацепиться при какой-нибудь соответствующей американской организации. Эмигрантов тогда было гораздо меньше, чем после перестройки. Точнее, почти не было. Двуязычие, связанное с великой сверхдержавой, где только-только назревали серьезные перемены, давало надежду. В двухмиллионной, но провинциальной Филадельфии шанса не было. Первую неделю меня, как обезьяну в цирке, опекуны показывали сослуживцам и местным евреям. Все поздравляли с обретением свободы и обязательно спрашивали, как, мол, Америка. Видел ли я когда-нибудь такие дома, холодильники и стиральные машины. Мне все это должно было казаться чудом. Большинство из тех, кого я встречал тогда, вполне серьезно полагали, что в Советском Союзе сплошь колючая проволока, лагеря, нищета и автоматчики. На нескольких организованных специальных под меня приемах я чувствовал себя свадебным генералом с голой задницей. Окружающие относились ко мне очень корректно, тепло, как к человеку, который пережил тяжелую болезнь и наконец выписался, как минимум, из психушки.

– Теперь вы свободны и можете ехать куда хотите, это же здорово, – радостно убеждал меня один из солидных бизнесменов в еврейском центре на очередных смотринах, пока я интеллигентно, но глубоко запихивал в рот бутерброт с красной рыбой. – Кстати, – добавил он, обращаясь к окружающим нас деловым людям. – Появились туристические поездки в Тибет.

– Конечно, это интересно, – я напряг свой тогдашний английский уровень средней школы со словарем. – Это и особый район Китая, и буддизм. И далай-лама, и дворец в Лхасе… – На большее меня не хватило.

Зависла странная пауза. Все смотрели так, будто я сморозил что-то несусветное.

– Вы что, специалист по Китаю? – наконец спросил один из окружающих с настоящим «Роллексом» на запястье.

– Да нет. Политика – не мое корыто. Я был журналистом…

– Странно. А откуда же вы так много знаете о Тибете?

И тут я понял, что не пропаду в этой стране.

АМЕРИКАНСКАЯ МЕЧТА

В американских библиотеках не требуют ни записей, ни формуляров. Вход и доступ свободный. Я не без труда нашел одну из них. Методом тыка в поиске и жестов в общении вскоре нащупал нужные адреса. Получился некий список организаций и институтов, работающих по Советскому Союзу. Одна из таких организаций со звучным названием «Комитет защиты прав человека» оказалась неподалеку от Филадельфии, в небольшом городке той же Пенсильвании.

– Дорогу мы вам оплатим и небольшую работу тоже. Приезжайте, – сказал мне по-русски неизвестный господин по телефону.

Весь мой бюджет укладывался в автобусный билет, сигареты и даже гамбургер с кофе. Но зато не надо было ни у кого просить. Впрочем, и просить было не у кого. Три недели я ездил в небольшой русский магазин, где раскладывал и паковал булочки, между большой морозильной камерой и комнатой, куда к обеду приезжали заказавшие по телефону к обеду разную сдобу посыльные из офисов. Магазинчик держали симпатичные муж и жена, бывшие ученые-океанографы. Меня, как я понял, взяли, в основном, чтобы кто-то постоянно нырял в морозильник. Что я и делал, наконец простудившись, но заработав первые пару сотен долларов. Жить можно.

Права человека в СССР защищали в типично американском двухэтажном деревянном доме милого и чистенького поселка, словно выписанного с пасторальной картинки. Весь комитет на самом деле состоял из двух человек: очень отутюженного, с франтоватым цветным платком на шее, пахнущего, наверное, дорогим лосьоном американца, не говорящего по-русски, но с красивой итальянской фамилией Распонти, и архитектора из послевоенной русской эмиграции. Одинокого.

Если вас волнуют вопросы прав человека, значит вы еще не женаты.

– Мы существуем всего три года, – объяснил архитектор после того, как мы пообедали в «Макдональдсе» и заодно поговорили. – Головная организация работает во Франкфурте-на-Майне, в Германии. Можно сказать, на второй Родине. Я там пережил войну, потом учился и жил до Америки. А здесь мы уже создали солидный попечительский совет, связались с аналогичными организациями, обратились за финансированием к правительству и скоро получим деньги. Месяца через три-четыре, возможно, предоставим Вам работу. Но уже сейчас можем предложить должность заведующего отделом Восточной Европы и СССР. Правда, пока на добровольных началах. Мне нужно разложить и разобрать по темам вырезки из газет, но это завтра. А сегодня надо привыкать к тому, что в Америке не чураются любой работы. У меня перед домом на лужайке много опавших листьев. Вот пластиковые мешки, грабли – и вперед.

Так я заработал восемь долларов за два с половиной часа.

На втором этаже дома был маленький флигель и груда газетных вырезок на столе. Под вечер архитектор дал мне одеяло и спальный мешок, который я расстелил на полу. Если бы не холод под утро, было бы вполне прилично. Почти свежий воздух, пахнущий пряной травой, прямо как в пионерском лагере летом много лет назад.

Я мог бы рассортировать ему весь архив и перевести несколько писем на русский за один день, но понял, что платить будут по американскому минимуму не за работу в целом, а как здесь принято, что называется, в час. Обреченно не хотелось возвращаться в Филадельфию, и надо было оставить что-то для следующей поездки.

Архитектор оплатил мне затраты на дорогу и восьмичасовой рабочий день.

– Хорошая работа, – сказал он одобряюще.

– Еще бы… – чихнул я, наконец отмыв руки от травы, и подумал: «Политика – не мое корыто».

На обратном пути в кармане у меня было еще почти сорок долларов, и я впервые за несколько последних дней почувствовал себя увереннее. Чтобы не расслаблялся на радостях, Господь к полуночи забросил меня, запутав в автобусных пересадках чужого города, в полутемный и почти безлюдный трущобный район. Кирпичные стены, мусорные баки, чахоточный на фоне ночного дождя свет окон, ни деревца – одно и то же на все четыре стороны.

Мужик в темноте возник как из-под земли на расстоянии вытянутой руки. Он был совсем «черный» на фоне черной стены черной улицы черного города.

– Эй, – сказал он беззлобно. – Ты гей?

Я тогда не знал, что это такое, но на всякий случай, не останавливаясь, сказал: