Зигфрид Обермайер - Под знаком змеи.Клеопатра

Марк Антоний занимал древний дворец сатрапов и властителей Киликии. В дворцовом квартале царило оживленное движение, как в Риме между Форумом Романорум и Форумом Боариум, и повсюду слышалась разноязыкая речь.

Марк Антоний принял меня уже на следующий день.

С приездом Марка Антония сонный Таре оживился. Все постоялые дворы — и хорошие и плохие — были переполнены. Однако Салмо удалось разыскать на рынке еврейского торговца вином, который за хорошую плату предоставил нам комнату на несколько дней.

Евреи жили в Тарсе в отдельном квартале, в котором были две синагоги, несколько школ, бани и кошерные лавки. Я снова с удовольствием отметил, что этот народ очень любит чистоту и — в противоположность свободным грекам — даже среди богатых людей у них считается зазорным не владеть никаким ремеслом.

В доме торговца вином мы немного отдохнули с дороги, а потом разыскали баню и основательно вымылись. На следующий день я отправил Салмо с письмом во дворец, к императору Марку Антонию.

«Олимп, чрезвычайный посол ее величества царицы Клеопатры, почтительнейше просит о краткой аудиенции».

Я был готов к тому, что ответа придется ждать несколько недель и никак не предполагал, что буду принят уже на следующий день. Сегодня я знаю, что тогда Египет был для Антония первоочередной проблемой, потому что часть сенаторов в Риме выступала за его немедленный захват.

В ответе, подписанном секретарем Антония, говорилось:

«Марк Антоний, император, приглашает посла Олимпа сегодня вечером на симпосий».

Я больше предпочел бы разговор с глазу на глаз, но, возможно, все еще было впереди. В последний раз я видел Антония пять лет назад в Риме, и его облик отчетливо запомнился мне.

Теперь же я его почти не узнал. Его широкое суровое лицо избороздили глубокие морщины, под покрасневшими глазами появились мешки, верхняя губа ввалилась, вероятно, потому, что не хватало нескольких передних зубов. На помятом лице отражались следы разгульных ночей. Впрочем, все это никак не выражало его физического состояния. Он был высок, силен и мускулист. Рядом с ним Октавий показался бы слабым карликом. Он быстро и решительно шагнул мне навстречу, сильно пожал руку и сказал громким, слегка хриплым голосом:

— Олимп! Я вижу, вместе с именем ты сменил и призвание! В Риме я знал тебя как личного врача Гиппократа, а теперь ты стал политиком. Ты решил навсегда оставить врачебное искусство? Политика — это опасное ремесло, и многим оно стоило жизни, как ты увидел за последние годы.

— Конечно, император, но я стал послом только на время и скорее случайно. Я по-прежнему остаюсь врачом, а имя я сменил по желанию царицы, которая решила, что Олимп — не очень мне подходит, и назвала меня в честь моего великого предшественника.

Он хлопнул меня по плечу — так сильно, что оно болело у меня еще несколько дней.

— Как бы там ни было, я рад тебя видеть. У тебя есть какое-нибудь послание или грамота царицы?

Я ожидал этого вопроса и был готов к нему.

— Нет, император. Все, что нужно, она обсудит с тобой сама, когда прибудет. Я прибыл, только чтобы подготовить все к ее встрече. Но могу сказать, что царица едет сюда с доверием и готовностью поддержать Рим, который связывает с Египтом договор о дружбе.

Антоний громко и сердечно рассмеялся.

— Охотно этому верю! Что был бы Египет без Рима? Но не забывай, что этот договор с Клеопатрой заключил божественный Цезарь.

— И она была верна ему и после его смерти, когда поддержала его друзей и наследников, выступивших против убийц — сначала Долабеллу в Сирии, потом тебя, Октавия и Лепида против Брута и Кассия. В том, что ее флот погиб во время бури, ты должен обвинять богов, а не ее.

— Да, богов! — усмехнулся император. — На них нельзя положиться, и, однако, мы все равно чтим их. Ну, хватит об этом — в честь твоего прибытия я решил устроить симпосий. Надеюсь, он тебе понравится и запомнится.

Конечно, я возгордился этим, пока не увидел позднее, что Антоний по каждому поводу устраивал попойки. Впрочем, это слово не подходит для симпосиев, которые Антоний превращал в настоящие представления.

Когда мы вошли в небольшой праздничный зал, все гости, собравшиеся там — их было около двадцати, — поднялись перед своим полководцем. Антоний представил меня им как чрезвычайного посла из Египта и затем познакомил меня с каждым из них в отдельности. Все они были высшими офицерами из легионов Антония, старые братья по оружию и застолью, все примерно ровесники императора, которому тогда уже минуло сорок лет. Кое-кто из них почти не скрывал своей неприязни к «египтянину» — это они позднее отговаривали Антония от союза с Клеопатрой.

Потом Антоний дружески обнял меня за плечи и повел к деревянному подиуму в торце зала, где разместились музыканты.

— Анаксенор! — крикнул Антоний. — Встань и покажись!

Тот поднялся, бережно отставил свою кифару и спустился

с помоста. Это был некрасивый полноватый мужчина. Он поклонился, и на его помятом, сильно накрашенном лице появилась рабская улыбка.

— Это наш кифарист, лучший в мире, и это не только мое мнение. Он обходится мне очень дорого, но ты ведь стоишь того, не правда ли?

Анаксенор льстиво улыбнулся и поклонился еще несколько раз.

— Для маленького музыканта нет большего счастья, чем служить тебе, император, большего никто и не мог бы ждать от жизни.

Антоний громко рассмеялся.

— Маленький музыкант! Да это все равно что назвать талант золота жалкими грошами!

Антоний повсюду славился своими шутками, но эти его слова, как я вскоре понял, были самой настоящей правдой. В Азии каждый ребенок знал имя Анаксенора, а в его родном городе Магнезии ему воздвигли памятник перед театром. Антоний постепенно передал ему доходы от четырех городов и приставил к нему личную охрану. Должно быть, назначенным для нее офицерам это показалось не очень почетным заданием.

Затем мне был представлен еще флейтист Ксютос, который держал свою флейту, точно скипетр, и с таким достоинством сошел с помоста, как будто был королем, спускающимся со своего трона.

Конечно, император собрал у себя лучших поваров Тарса. Подаваемые блюда, хотя и не такие утонченные и изысканные, как при дворе в Александрии, были приготовлены смело и иногда даже с нарочитой простотой. В основном это были дичь и птица. Видимо, Антоний не особенно любил блюда из речных и морских обитателей. К моему удивлению, слуги разбавляли вино тремя частями воды. Но, оказывается, это делалось, чтобы избежать преждевременного опьянения. Зато после еды все гости могли как следует подналечь на неразбавленное вино.

Музыканты играли спокойные, умиротворяющие мелодии. Анаксенор необычайно виртуозно вступал время от времени с сольными партиями, которые гости встречали громкими аплодисментами. Сомневаюсь, что они действительно так нравились этим грубым воякам. Просто они знали о пристрастиях своего императора, и поскольку они почитали его как бога, то старательно хлопали его любимому музыканту. На самом деле, это была чисто солдатская пирушка. Блюда подавали молодые легионеры. Их лица были невозмутимы, но, когда они приближались к императору, руки их начинали дрожать, а глаза светились.

Причины этого легко объяснить. В последующие дни моего пребывания в Тарсе я много раз наблюдал, как Антоний обращается со своими легионерами. Вот он возвращается после дня, проведенного в суде, и, спрыгивая с лошади, кричит часовым у ворот:

— Ребята, я так голоден. Я не могу ждать, пока там повара приподнимут свои задницы. Я лучше поем с вами.

Потом он садился за стол с этими простыми вояками и уплетал ржаную кашу из походной кухни. Когда Антоний находился вне дворца, любой из его людей мог обратиться к нему безо всяких церемоний. Он не выказывал ни малейшего высокомерия, добродушно шутил и серьезно рассматривал все доклады или прошения, даже если они могли показаться ему не столь уж важными.

Впрочем, вернемся к симпосию, на который я возлагал столько надежд. Казалось, что он уже подходит к концу. Антоний предался старым воспоминаниям со своими офицерами. Я вежливо слушал, но все это меня совершенно не трогало. Тем временем убрали посуду, все выглядело так, как будто праздник окончился. Я уже отвернулся, чтобы украдкой зевнуть, но тут меня разбудила внезапная барабанная дробь.

Дверь распахнулась, и появилось множество полуодетых рабынь в коротких хитонах[33]. Их узкое платье было присобрано так, что одна грудь была обнажена, как у легендарных амазонок. Каждая из девушек несла факел, чтобы осветить процессию фокусников, которые на ходу кувыркались, глотали огонь, жонглировали различными предметами. Музыканты освободили подиум, и теперь на нем показывали свое удивительное искусство акробаты.