Юзеф Крашевский - Остап Бондарчук
По странному случаю (в повестях это часто бывает, да и в жизни нередко), на конце сада, в той же аллее уселся Остап на валявшейся колоде. Страдание и труд отняли у него последние силы, и, пришедши, а лучше сказать, дотащившись сюда, он сам не почувствовал, как заснул. Графиня так близко прошла от места, на котором заснул Остап, что платье ее зацепилось за выставленную ветвь. Обернувшись, она увидала его и стала перед ним неподвижная, вперив в него тревожный, испытующий взор. Она как бы спрашивала его: скажи мне, тот ли же ты, каким был прежде?
Лицо Остапа было угрюмо и бледно, глаза впали. Он страдал. По судорожным его движениям можно было угадать, что и во сне его преследовали события действительной жизни.
— Нет, нет! — воскликнула графиня, прижимая руки к сердцу. — Нет, он не переменился. Он страдает из-за меня, он любит меня! Слова его, вероятно, ложь! Да, это ложь, — добавила она, обрадовавшись своей мысли. — Нет, он хотел оттолкнуть меня, потому что отгадал меня.
У Остапа на коленях лежала бумага: это было письмо к Альфреду. Не останавливаясь перед неприличием своего поступка, графиня выхватила письмо из-под рук спящего и, сконфуженная, убежала в середину аллеи: он не проснулся.
Отойдя несколько шагов, Михалина стала читать письмо, сердце ее билось, в глазах мелькали искры. Письмо начиналось рассказом о положении дел, затем следовали легкие упреки за удивительное пренебрежение, с которым Альфред вел свои дела. Наконец, он писал:
"Делаю, что могу, что должен, ты один знаешь, какое бремя взял я себе на плечи, неведомое для всех, оно меня так угнетает, что я, право, не знаю, живу ли я и выдержу ли. Но не дела составляют для меня бремя. Я убедился в том, что предчувствовал, о чем догадывался в последнем разговоре нашем. На что мне перед тобою скрываться? Я уважал любовь ее, как никто, посвятил жизнь свою чистым о ней воспоминаниям и отрекся от света, чтобы только жить мечтою. Ты немилосердно раскрыл мои неизлечимые раны, и кровь потекла.
Беда тебе, Альфред! Ты не был ее достоин, потому что не мог сделать ее счастливой, вижу слезы ее, вижу грусть и чувствую, что эта душа желает более, чем ты ей дать можешь. Твоя вина. Ты не окружил ее такой заботой, любовью, попечением, уважением, которые она заслуживала. Ты не верил ей, ты недостаточно работал для ее счастья. Теперь она одна, несчастна… и я возле нее…
Но не опасайся за свое сокровище. Ты выбрал друга, достойного полной доверенности. Я здесь слуга, я здесь Остап, твой крепостной. Отправляясь сюда, я между воспоминаниями моими и действительностью поставил новую железную преграду: я женился. Ты не знаешь, ты никогда знать не будешь, что я для тебя сделал!"
Михалина далее не читала. Две мысли только звучали в ушах и сердце ее: он действительно женился, он женился умышленно. Она побежала к спящему, бросила письмо к ногам его и скрылась быстро за деревьями старого сада.
Солнце поднялось уже высоко, когда Остап проснулся более утомленный, чем отдохнувший и увидел письмо у своих ног. Схватив его, он скорым шагом поспешил к дворику, на котором жил.
Необыкновенный крик издалека обратил его внимание: он предчувствовал, что это должно быть какое-нибудь необыкновенное происшествие. Он увидал, что толпа людей с криком и бранью бежала на господский двор, и поспешил туда же. Вся деревня была в диком и неистовом волнении и требовала к себе на расправу бывшего управителя.
Остап прежде всего бросился к Михалине, которая отдала ему сына с просьбой о спасении и упала без чувств. Препоручив ее заботам прислуги, Остап бросился к бунтующей, грозной толпе. После долгих и неимоверных усилий ему едва-едва удалось несколько успокоить крестьян и уговорить их разойтись по домам. Он должен был дать им слово, что употребит все усилия к тому, чтобы пан Сусель не увернулся от суда и подвергся должному наказанию за те угнетения, которым он подвергал крестьян. Затем Остап поспешил успокоить графиню, которая сидела как окаменелая в страхе за Стасю, за себя и за храброго своего защитника.
Присутствие духа ее возвратилось, когда она увидала, что народ, успокоенный речью Остапа, оставил намерение взять мызу приступом и потихоньку отправился по дворам. Только взором приветствовала она Остапа и подала ему руку, до которой он едва смел коснуться.
— Прикажи запрягать, пан, — сказала она. — Я не могу тут оставаться, поеду с ребенком к себе.
— Не думаю, чтобы это было нужно, — сказал Остап, — потому что могу поручиться за спокойствие людей, они любят пани.
— Они неблагодарные! — воскликнула Михалина.
— Нет, они любят пани и помнят добро, которое она для них делала, чтобы усладить их горькую долю. Нет ничего удивительного в том, что долгими несправедливостями и обидами их довели до минутного отчаяния.
— Это дикие звери.
— В минуту бешенства каждый делается диким зверем. Не лучше ли простить им?
— Простить! Нет, это трудно.
Остап замолчал.
— Тебе нечего бояться, — сказал он после минутного молчания, — но если прикажешь!..
— Выеду, выеду!
— Так я прикажу приготовить все к отъезду.
Михалина посмотрела на него со слезами, проводила его взором и ничего уже не сказала.
— Уеду, — думала она про себя, боясь не за себя, а за него. — Он меньше страдать будет, ему будет легче без меня.
Бондарчук побежал за лошадьми и за управителем, который в смертельном страхе скрывался на мызе, под крышей. Надо было, для избежания повода к новым волнениям, выпроводить его из имения и вместе с тем воспрепятствовать его бегству, потому что Бондарчук дал слово предать его суду. Для этого Остап отправил его в город под надзором двух верных и сильных служителей.
Графиня отправилась. Остап для ее успокоения сопровождал ее пешком.
Народ, разойдясь со двора по деревне, начал потихоньку направлять шаги свои к корчме, где толпа советовалась со стариками о том, что было сделано и что должно было сделать. У всех лица были пасмурны и, как всегда после большого возбуждения, грустны. Одни на других сваливали вину, делали взаимные упреки, и все сознавались, что чересчур и неблагоразумно рассердились, надо было подумать, как спастись от последствий. Старшие обвиняли молодых, молодые же упрекали в примере старших, даже слышны были колкие выражения и брань.
Вдруг дворовый мальчик вбежал в это шумное сборище с известием, что пани оставляет Скалу. При этой вести на всех лицах выразилось сожаление. Михалина была покровительницей убогих, больных и никогда никого не отпускала без совета, утешения и помощи. Отъезд ее опечалил толпу, и все в один голос решились бежать навстречу своей пани, чтоб умолять ее остаться с ними.
Экипаж был уже на середине деревни, когда его встретила толпа людей с непокрытыми головами. Михалина, увидав народ, вскрикнула, приказывая кучеру скорее ехать. Но исполнить ее приказание было невозможно: толпа окружила экипаж, и несколько стариков приблизились к дверцам кареты.
— Чего вы от меня хотите? — воскликнула встревоженная графиня. — Чем я перед вами виновата?
— Пани, — сказал один из близ стоявших мужиков, — что мы сделали такое, за что ты хочешь бежать от нас? Деды наши служили твоим дедам, дети наши будут верны твоим детям, почему же вы с гневом покидаете нас? Разве мы ваши неприятели?
Михалина не поняла даже этих слов и в постоянном страхе восклицала только:
— Пошел, пошел!
— Пани, милая пани! Останься с нами! — кричали все. — Клянемся тебе, что мы будем спокойны, это мошенник управитель довел нас до отчаяния, но мы и сами знаем, что дурно поступили. Умоляем тебя, прости нас и воротись.
Остап приблизился к карете.
— Что же, пани, ты неумолима? — спросил он.
— Чего хотят они? Чтобы я осталась с ними? — говоря это, она бросила вопрошающий взгляд на Остапа.
— Делай, пани, как тебе нравится, а я держу их сторону, потому что они искренно просят.
— Но я боюсь, — тихо проговорила Михалина, прижимая к себе ребенка.
После минутного размышления она медленно сказала:
— Я возвращусь, хотя и не должна была бы это делать.
"Да, — думал, уходя, Остап, — она не должна была оставаться, а я не должен был просить ее об этом. Но, совершилось!"
Экипаж двигался назад на барский двор, обрадованная толпа подбрасывала шапки, крича:
— Пошли, Господи, здоровья и многие лета нашей пани! Это мать наша!
Занятый делами Остап избегал свидания с графиней, она тоже не искала его. Один раз в два дня, даже в четыре, встречались они, разыгрывая очень искусно роль самых равнодушных людей: он роль слуги, она — барыни. Несколько раз, впрочем, в голосе и взгляде их пробуждалось скрываемое с обеих сторон чувство. Иногда разговор переходил незаметно из обыкновенного в дружеский и сердечный. Михалина забывала свою роль и после с удивлением и страхом возвращалась к ней.
