Станислав Хабаров - Юрьев день
Шоссе было пустынным. Лишь прошла, не останавливаясь, «Волга» Главного. А следующая «Волга» остановилась, из нее вышел Викторов, а за ним Председатель Государственной Комиссии и Главный теоретик. И Председатель и Главный теоретик пожимали руки и поздравляли, и многие думали, что жалко нет ЭСПэ, Главного конструктора. В минуты общего подъёма все говорили об ЭСПэ. С другой стороны, боялись, что если бы он остановился и заметил их самодеятельность, пошедшую в обход сухого закона, трудно было бы сказать: чем вся эта затея бы закончилась? Главный был человеком с характером.
«Кто его знает, – думал Маэстро, – что ещё будут вспоминать? С соплами вспомнится. Старт обязательно. А что ещё? Ночи в МИКе или ранние утра, пустынные коридоры, и он сам с чайником, бредущий в кубовую, и яркие пятна на лестнице от раннего солнца. Дежурная, спящая в вестибюле на диване рядом с доской в гвоздиках для ключей, или его зарядка на пустыре, рядом с дощатым забором. Или звуки гимна во время бритья?»
Радиопередачи были московскими, и когда они собирались на работу, радио только начинало говорить. Они сидели за столом, наливая кипяток из никелированного чайника, резали твердую колбасу и круглые караваи белого хлеба. А радио доигрывало гимн и начинало обычные ранние передачи, которые он никогда не слышал до этого: приличные концерты и передачи из серии «Земля и люди» и «Сельское утро». И начинающее утро: хлопанье дверей и шаги в коридоре, фырканье автомашин и голоса на шоссе – шло под эти ранние передачи московского радио.
Глава 8
Итак, Маэстро не спал. Он устал от самолетного гула и вынужденного безделья. Он то откидывался назад, нажимая рычаг самолетного кресла, и закрывал глаза; задергивал, заслоняя свет, шторки иллюминатора; затем, пошарив под подлокотником, снова нажимал рычаг, возвращая кресло в исходное положение. Наконец, всё ему надоело, он достал из заднего кармана блокнот, перевитый пластмассовой спиралью, и начал листать его страницы не с начала, где были данные улетевшей станции, а с конца.
Первыми по порядку шли интегралы Френеля для нелепого варианта: вот, если клапан управляющего двигателя, выйдя из строя, станет негерметичным, то к чему это приведёт?
Затем были всяческие заготовки на тот редкий случай, что выдастся свободная минута и некуда себя деть. Результаты минувшей статьи тропинки-ниточки, что когда-то так волновала. А дальше обрыв и, возможно – новое начало..
Он где-то вычитал, что у индейцев был странный способ воскрешать воспоминания. Для этой цели они носили с собой особенный порошок. Он был составлен из ароматических трав и носился в закрытой упаковке.
Когда случалось событие, которое следовало запомнить, индеец впервые нюхал его. Потом аромат этого порошка будил в нём эти воспоминания. То же самое вышло у него со статьей. Она будила в нём боль воспоминаний о неудачной любви, его наивности и самонадеянности. «Нельзя же быть таким ранимым, – уговаривал он себя. – Да, что-то не получилось. И что с того? Было да прошло».
Но формулы напоминали и мучили. Делать Маэстро было нечего. Он совсем извертелся в кресле. Представительница Академии наук ворочалась рядом. На ТП она была в центре внимания и теперь, вероятно, недоумевала: «Отчего за ней не ухаживают?» Она привыкла ко вниманию. «Нужно что-то сказать, – подумал Маэстро, – не весь же полёт сидеть молча?»
Ещё на площадке он отметил странную загадочность её взгляда, и теперь увидел: «Веки подкрашены и загадочность оттого». Она удачно смотрелась – худенькая, с хрупкими плечами, но широкобедрая и с высокой грудью. Такие ему не нравились. Ему нравились рослые, напоминающие хищников гибкими телами, но при этом молчаливо-гордые. А она была всегда на виду, в окружении таких, что в общежитии зовут коммуникабельными. Нет, такие ему не нравились. Правда, если разобрать отдельно, нравилось её лицо: доверчиво самостоятельное. Такие лица остаются от детства и юности, редко сохраняются.
Разглядывать соседку было неловко, а вдруг она не спит и сквозь ресницы смотрит на него? Её лицо вблизи казалось печальным. В контровом свете кончики её волос были светлыми. И он не сразу догадался отчего? Просто были обесцвечены и отрасли. Нет, он – не наблюдательный, ведь сколько раз подобное видел. Так и во всём. И нахальство и коммуникабельность он выдумал. Может, это – маска самозащиты, а под ней печаль и ранимость. Беззащитной она ему нравилась. Отчего? Разве можно об этом определенно сказать? Иногда женщина – жалкая и носом шмыгает, а нравится. От неё веяло слабым запахом земляники. От помады, наверное. Он увидел слабые следы помады на губах. И в этот самый момент, она открыла глаза, сказала, растягивая слова:
– А я не сплю.
Маэстро вздрогнул.
– Жду, когда вы закончите есть меня глазами и заговорите.
Вышло неловко.
– Научную даму, – продолжала она, – следует развлекать научными данными.
Далась ей эта наука. И что она ей? Ведь существуют знания, которые можно вызубрить. Есть проявление успеха: защиты, конференции. А остальное – барахтанье в бесконечном дерьме.
– И как же я выгляжу? Вы что, язык проглотили?
– Вы выглядите благополучной женщиной.
– Совсем не так. Хотя была ещё такой, когда ехала сюда, а возвращаюсь в отчаянии.
Шторка на иллюминаторе бросала ровный зеленый свет. Её лицо в этом призрачном свете выглядело печальным.
– Чем могу помочь?
– Сначала выслушайте. Станьте братом милосердия.
Она улыбнулась.
– Я – жертва атомной бомбы, – она вздохнула так, что поднялась её высокая грудь. – Мы – жертвы атомной бомбы.
Как же он не догадался? Она облучена. И все его циклы, копания в себе, аутогенные тренировки, всё это – блажь и чушь. И есть жестокость сегодняшнего дня, и от неё не спрячешься в словах. Спасая объект, он, вероятно, выглядел опереточным героем в её глазах.
– Я вижу, вы меня не поняли, но пожалели. И на этом спасибо. Я – просто жертва массового психоза. Пятидесятые годы – бомбы, ракеты, и большинство, как бараны, попёрло в технику, и я попалась на крючок. В университете стремилась к Келдышу. Попала к Севе Егорову, считала, дико повезло. Атмосфера творческого горения, редкие везунчики и маленькие трагедии.
Маэстро знал этих из ИПМ: все самонадеянные.
– Я там была единственной женщиной. Тон задающих был высок, и остальные пытались доказать, что и они – не просты. Но в этой попытке мне было отказано. Меня развлекали, со мной делились – я была отдушиной, за мной ухаживали и совершенно не принимали всерьез.
А я билась, как муха о стекло. Тут ещё появилась Ленка, но это особая история. Я не ленива, дисциплинирована, усидчива. Но вы же знаете: в настоящей науке усидчивостью не возьмешь. Скоро я поняла, что наука не для меня, а я не для неё. Хотя многие служат в ней, как и в любом учреждении. Я – только контролёр и везде могу пригодиться контролёром: на транспорте, в кинотеатре, в редакции журнала. Вам не надоело?
Маэстро недоумевал. Он не понимал: о чём и куда клонит она? Когда она улыбалась, он видел: зубы чуть розовы от помады. Хотя улыбка почти детская, доверчивая. И очень нежная шея и грудь, шевелящаяся при дыхании. А юбка, сбивавшаяся и необычная – лепестками, открывала полные колени. «О чём она?»
Их разделял общий – подлокотник, и иногда она его случайно задевала.
– И я решила оставить всё и уйти из лаборатории. И потайная дверка открылась передо мной. Внезапно мне в голову кое-что пришло и разом стало покойно. О, эти дни были упоительны. Я поняла, что у меня, наконец, получилось своё. Я сачковала, как могла, напропалую, отпрашивалась и оформляла не спеша. Доложилась на семинаре.
Она вздохнула.
– Господи, такое началось. Сначала смеялись на людях и обещали поддержку в коридоре. Поймите, создание, привлекающее до этого фигурой и грудью, берётся потрясти мир. Но постепенно начали привыкать. Судьба качнулась в другую сторону. Наш академик, президент Академии Наук, руководитель института заявил, что у меня даже не кандидатская, а выше докторской. И началось… выдвинули на золотую медаль, появилась масса друзей и не оставлявших в покое врагов. Каюсь, Ленку я из института выкурила и сюда ехала полюбоваться, как опустилась она. Но нельзя радоваться чужой беде. Мне сюда сумели передать, что и у меня налицо – полная катастрофа. Пока я наслаждалась оформлением, появилась другая статья, где то же изложено шире, общая теория. Мой случай в ней – скорее частное решение. Статья вышла раньше, и возможны новые вариации отношения ко мне. Для тех, кто лучше относится опоздала, для тех, кто хуже – списала, хотя это вовсе не доказанный плагиат. Нужно бороться, а сил больше нет. Я выдохлась.
Она замолчала. Маэстро чувствовал себя препаршиво. Утешать он не умел, а слез не переносил.
– Мне позвонили даже сюда и сообщили, что автор статьи – мой могильщик тоже на космодроме. Я попросила показать, и им оказались вы. Простите, я вас тут же возненавидела. И если бы могла мысленно извести, вас бы уже давно на свете не было. Я говорила с Ленкой. Она теперь на ТП, святая простота, а раньше работала у нас. Она видела вашу статью, и говорит: нашла ошибку. А Ленка не ошибается. Когда она работала в ИПМ, её прозвали «миноискателем». А у меня прямо гора с плеч. Скажу о Ленке: исключительный талант и прозябает в здешней глуши. Здешний Перельман. Непостижимо. Мстислав Всеволодович её уговаривал. Сказал: «Вам нужно вернуться». А она: «Я подумаю». А мне сказала: «Всё в прошлом и не понимает простого старичок, что здесь можно выйти замуж за космонавта». Хотя космонавты, я знаю, живут не на двойке, а в городе, на десятой площадке. У неё в архиве какая-то роковая неразделённая любовь, и в отчаянии она чуть ли не пошла по рукам. Но речь не о ней. Ваша статья ошибочна, но вышла раньше. Но кто станет разбирать? Я довольна. На сегодня по-моему у нас с вами – ничья. А теперь выпустите меня.
