Анита Диамант - День после ночи
Леони вытащила Теди на улицу.
– Что ты знаешь об этой женщине?
– А в чем дело? – вопросом на вопрос ответила Теди. – Ты чего дрожишь?
– У нее татуировка.
– Нет у нее никакой татуировки. Я обе руки видела, когда в душ ее волокла. Ничего там нет.
– Вот здесь. – Леони показала на внутреннюю сторону руки у самой подмышки. – И это не номер. Это СС.
– СС? – задохнулась Теди. – Быть не может. Правда? Ты уверена?
– Не совсем. – Леони внезапно засомневалась. – Что ты о ней слышала?
– Она была в Равенсбрюке. Так мне Шендл сказала. Там проводили медицинские эксперименты на заключенных. Тогда понятно, почему она так испугалась, увидев халат Алицы. Но как она может быть нацисткой, у нее же вроде родня в Палестине? Пойду расскажу Шендл.
– Не надо. – Леони взяла Теди за руку. – Давай сначала проверим. Никому ни слова. Пока. Вдруг я ошиблась? Это ж какой кошмар будет. Я поговорю с Алицей, пусть оставит ее в бараке. Может, я смогу получше рассмотреть.
Теди застонала при мысли о еще одной ночи по соседству с Лоттой, но не стала спорить, видя, что Леони настроена решительно.
– А если ты права, зачем, скажи на милость, такому человеку приезжать в Палестину? Как такое вообще может быть?
– Понятия не имею, – покачала головой Леони. – Только знаешь, иногда я и сама не могу взять в толк, что я здесь делаю.
Теди кивнула:
– Отлично тебя понимаю. Посмотришь на тех, кто прошел лагеря, на тех, кто всю жизнь сюда рвался, и чувствуешь себя мошенницей. – Она тревожно взглянула на Леони: – А ведь если она и правда нацистка, тогда понятно, почему от нее так... пахнет.
Леони нахмурилась:
– В смысле?
– Я раньше никому об этом не рассказывала, боялась, что меня за сумасшедшую примут... В общем, с тех пор, как я сюда попала, я... – Теди запнулась, подыскивая слова. – У меня нос... то есть обоняние, оно так обострилось, что я теперь могу многое узнать о человеке по запаху. Люди пахнут капризами, настроением, даже прошлым.
– Любопытно. И чем же пахну я? – поинтересовалась Леони.
– Стыдом, – выпалила Теди и поспешно добавила: – Здесь почти все так пахнут. Похоже на фрукт, который чуть-чуть подгнил.
– А Лотта? – Леони сделала безучастное лицо. – Чем, по-твоему, от нее пахнет?
– Трудно описать, но это не стыд. И не страх. В Атлите все поголовно пахнут страхом, кроме разве что грудных младенцев. А еще виной. Это вроде несвежего белья. А у Лотты – это не стыд. И не страх. И не вина.
И знаешь, даже сейчас, после душа, от нее воняет чем-то вроде бензина, только сильнее, и еще чем-то темным, звериным, но точно не мускусом. Не знаю, что это, но у меня каждый раз горло перехватывает и глаза щиплет.
Теди спохватилась и замолчала.
– Ты тоже думаешь, что я чокнутая, да?
– Нет, – сказала Леони. – Понять я этого не могу, но ты точно не чокнутая. Нет.
Оставшуюся часть дня Леони бродила за бараком, ожидая, пока он опустеет, чтобы поговорить с Лоттой наедине.
– Скажите, фройляйн Лотта, – спросила она у фигуры под одеялом, – я правильно произношу ваше имя? Может быть, надо говорить «Елизавета»?
Откинув одеяло, Лотта тяжело посмотрела на Леони.
– А я вот лежала и все ломала голову, где это Клодетт Кольбер так хорошо немецкий выучила? Может, думаю, замужем была за моим земляком? А может, в своей Франции на рейх работала? Секретаршей, скажем. Печатала, понимаешь, приказы отправить в лагерь ее же семейку. И тут меня осенило: а что, если Клодетт Кольбер – шлюха? Ложилась под немецких ребят, а те и понятия не имели, что она – грязная жидовка.
Глаза Леони выдали ее, и Лотта бросилась в атаку:
– Что, угадала? Ты – проститутка! Жидовская шлюха подзаборная. Как же тебе это с рук-то сошло? Башку не обрили, из города не выгнали голую, вместе с такими же? Но ничего, это твои подружки исправят, когда я им все расскажу.
Леони придала своему лицу бессмысленно-приятное выражение, как это не раз бывало во время бесконечных злобных антисемитских тирад, слышанных ею на квартире у мадам Кло. Даже Лукас пускался в долгие и утомительные рассуждения о «мерзких евреях», правда, только спьяну.
Леони пришлось немало потрудиться, чтобы соблазнить лейтенанта Лукаса, а также еще нескольких молоденьких немецких офицеров. Они были симпатичные и опрятные и относились к ней скорее как к даме, а не продажной суке. Она ублажала их в постели воркованием, стонами и страстными выкриками «еще, милый». Когда они приносили ей шелковые чулки и шоколад, она просила их о сборниках немецкой поэзии. Ее разговорный язык заметно улучшился, и, в конце концов, они отказались от услуг других девушек. Это спасло ее от ночей с мужчинами, которые никогда не мылись, а также от тех, кто находил удовольствие в том, чтобы причинять женщинам боль.
Обслуживая «своих» клиентов, она работала с полной отдачей, заставляя себя не чувствовать ничего, кроме гордости за собственное мастерство. И теперь она слушала пропитанные желчью речи Лотты все с той же невозмутимой отстраненностью.
– А когда они все про тебя узнают, они тебя опозорят прилюдно. И вышлют. Нет, они тебя камнями побьют. Это ж так по-библейски, да? И поделом. – Лотта упивалась своей безнаказанностью. – Значит, так, потаскуха. Ты скажешь этой ведьме медсестре, что мне лучше. Вода исцелила. Будешь молчать о моем прошлом – буду молчать о твоем. Ну как, договорились?
Леони кивнула.
– А теперь пошла вон отсюда.
Леони вышла, вспоминая тот последний раз, когда она оказалась перед дилеммой, где «да» означало бы смерть, а «нет» – жизнь.
В борделе она еженощно усыпляла себя при помощи пары снотворных пилюль, запитых бокалом дешевого бренди. Так она спала до утра и, просыпаясь, ощущала только голод и жажду. Но однажды утром залп орудийного огня вырвал ее из забытья задолго до окончания действия усыпляющего коктейля.
Леони открыла распухший глаз и увидела кровь на простынях. Челюсть болела. Ноги были все в иссиня-черных кровоподтеках, промежность в синяках. Это была ужасная ночь, и что хуже всего, это был Лукас.
Он ворвался к ней пьяный, с двумя приятелями, потребовавшими своей очереди с девушкой, которая, как он уверял, была так искусна, так услужлива в постели, – несомненно, самая лучшая шлюха в Париже. Она плакала и умоляла, но он ударил ее наотмашь и позволил своему приятелю перевернуть ее лицом вниз и заняться с ней содомией. У одного из них была татуировка СС, ее пришлось целовать. Потом эсэсовец поставил Леони на колени, а Лукас смотрел, и ухмылялся, и онанировал.
Она закрыла глаза и попыталась снова заснуть, но второй орудийный залп согнал ее с постели. За окном, в глубоком узком колодце двора, носилась плотными кругами стайка испуганных голубей. И там, в центре колеблющегося серого пятна, Леони увидела женщину в длинном платье. Она парила в воздухе среди птиц, махала и звала за собой. Леони распахнула окно, вскарабкалась на подоконник и в ту же минуту услышала у себя за спиной чей-то голос: «Нет».
Она обернулась, чтобы посмотреть, кто говорит, но в комнате никого не было. И когда она снова взглянула во двор, голуби были просто голубями, а ангел исчез. Наркотическая галлюцинация.
Леони вернулась под одеяло, думая о голосе, который остановил ее. Это был голос женщины, голос, сказавший «нет» смерти, какой бы легкой она ни была. Это был ее, Леони, собственный голос, сказавший «да» жизни, какой бы она ни была несчастной.
Вечером, незадолго до отбоя, Леони сказала Шендл, что хочет ночевать в лазарете.
– Там лежит одна девушка из Лозанны. Очень застенчивая. Ни с кем не говорит. А у нее жар. Надо бы мне с ней посидеть. Как ты думаешь, разрешат?
– Ой, да просто иди, и все, – махнула рукой Шендл, расстроенная и уставшая после долгого дня догадок и црикусывания языка. – Что они нам сделают? Увидимся утром.
– Спокойной ночи. – Леони поцеловала ее в щеку, стыдясь того, как легко, оказывается, лгать лучшей подруге.
Добежав через вечерние тени до больницы, она задержала дыхание, как будто собиралась нырнуть. Зная, что в клинике в этот час никого нет, она достала ключ из-под отставшей половицы, вошла и заперла за собой дверь.
Медленно нащупывая дорогу в кромешном мраке, Леони нашла стол Алицы, открыла ящик, где были спрятаны сладости, опустилась на пол и не торопясь рассосала во рту сахарный шарик, наслаждаясь конфетой и одиночеством.
Леони не могла припомнить, когда в последний раз оставалась совсем одна. Мадам запретила ей запираться в комнате после того, как застала ее с опасной бритвой в руках. И вовсе Леони не пыталась покончить с собой. Ей в точности было известно, как глубоко можно резать и в какой момент остановиться. Она покосилась на ящик, где хранились иглы и скальпели, но он был заперт на ключ, с которым Алица никогда не расставалась.
Леони села в проходе между койками и ощупала подол своей юбки. Задыхаясь от волнения, раскрыла английскую булавку. Попробовала пальцем кончик. Он не затупился.
