Кейт Аткинсон - Боги среди людей
— Вероятно, ты и эти заводы бомбил? — предположила Виола.
— Да.
Ему вспомнился Нюрнберг (который, собственно, никогда не забывался), последний вылет, а точнее, предполетный брифинг, который проводила женщина-офицер из разведуправления, сказавшая, что этот завод Сименса выпускает прожекторы, электродвигатели «и прочее». После войны он узнал, что там же производились печи для концлагерей; видимо, они и попадали в категорию «и прочее». Во время войны Беа познакомила его со своей подругой Ханни, беженкой; вполне отдавая себе отчет, что Ханни уже не вернуть, ради нее он и совершил этот мизерный жест по отношению к универмагу «Карриз». Шесть миллионов — это всего лишь число, но у Ханни было лицо, причем миловидное, и маленькие изумрудные сережки («Костюм!»); она играла на флейте, душилась ароматом «Суар де Пари» и происходила из семьи, оставшейся в Германии. Рассказывали, что Ханни была еще жива, когда ее лопатами заталкивали в печь Освенцима. («И хочется простить, — говорила Урсула, — но тут же вспоминается бедная Ханни».) Поэтому Тедди не раскаивался, когда отправлял назад немецкую духовку. И когда без содрогания сбрасывал бомбы на Нюрнберг. Правда, тут была некоторая натяжка, и он, вероятно, сам бы ее признал, будь его оппонентом в споре более гибкая личность, чем родная дочь. Он убивал женщин, детей и стариков — именно тех, кого общественная мораль требует защищать. В искореженном эпицентре любой войны оказываются невиновные. «Сопутствующий урон» — так это называлось на языке тех дней, но те штатские не были «сопутствующими», они как раз и были мишенями. Вот такой сделалась та война. Когда уже не солдаты убивали солдат, а люди убивали других людей. Каких попало.
Он не делился своей упрощенной точкой зрения с Виолой: дочь слишком легко согласилась бы с его доводами, не понимая тяжелейшего нравственного компромисса, навязанного ему извне. Угрызениям совести не место было в разгаре боя, исход которого непредсказуем. Они сражались на стороне правого дела, на стороне права — в этом он не сомневался по сей день. В конце-то концов, разве у них была альтернатива? Кошмарные последствия Освенцима, Треблинки? Ханни, заживо брошенная в печь?
Покосившись на Санни, который привалился к кухонной раковине, Тедди понял, что никогда не сумеет объяснить этого внуку.
Ну, завелись старперы, подумал Санни, когда спор в кухне заметался туда-сюда, как шарик для настольного тенниса. В детстве Санни любил настольный теннис, хотя и не мог бы поручиться, что у него было детство. Однажды он провел летние каникулы с Берти и дедушкой Тедом в каком-то большом старом доме: стол для пинг-понга стоял не то в гараже, не то в сарае. Это были самые лучшие каникулы в его жизни. Он увидел лошадей («ослов», поправила Берти) и озеро («пруд»).
А кухонные дебаты все разгорались. Ха-ха.
— Поэтому ты купил кофемолку «Филлипс»? — наседала Виола. — И собирался меня убедить, что филлипсовцы не замарали рук? На войне никто не остается чистеньким.
— У «Филлипса» руки относительно чистые, — сказал Тедди. — После войны Фрица Филлипса объявили «праведником среди народов». В знак того, что он помогал евреям. — Это пояснение было адресовано Санни.
— Опять двадцать пять, — пренебрежительно бросила Виола, давая понять, что он проиграл в споре.
Зевнув, Санни вразвалку вышел из кухни.
Виола выскочила в сад. Он не отличался былой ухоженностью, но все же свидетельствовал о том, что ее отец по-прежнему зациклен на аккуратности. Стебельки фасоли были тщательно подвязаны к колышкам, розы, без единого дефекта, не тронуты вредителями. На гроб ее матери отец в свое время положил не покупной венок, а охапку выращенных перед домом садовых роз. Виола тогда еще подумала, что мама заслуживает чего-то более пышного, изысканного, оформленного рукой профессионала. Домашнее всегда лучше, возразил отец. Как раз наоборот, сказала про себя Виола.
Он не выносил расточительности, а Виола не видела в ней особого греха. Конечно, работающие приборы выбрасывать ни к чему (Голос Разума). Нетрудно найти применение стаканчикам из-под йогурта, консервным банкам (например, выращивать в них рассаду); черствый хлеб и кексы можно добавлять в пудинг, перемалывать на фарш все жилы, намотавшиеся на штифт мясорубки. (Кто сейчас пользуется мясорубкой?) Сношенные до дыр шерстяные кофты разрезать на квадратики, чтобы набивать диванные подушки. Из всего, что качается на ветру, готовить либо варенье, либо приправу чатни. Выходя из комнаты, гасить свет и закрывать дверь. Не то чтобы Виола следовала этим правилам. В детстве у нее даже не было альбомов для рисования: ей давали обрезки старых обоев («Ты переверни другой стороной и рисуй»). Для мытья окон использовались газеты, смоченные уксусом. Все, что только можно, шло в компост или птицам. Отец удалял волосы со щеток и гребней, а потом раскладывал эти клочья в саду, чтобы птицы уносили их к себе в гнезда. Его невероятно заботили садовые птицы.
Надо отдать ему должное, скрягой он не был. Дом хорошо протапливался — даже чересчур: центральное отопление включалось на полную мощность. Отец не скупясь выдавал ей карманные деньги и позволял самой выбирать одежду. Отказа в еде они не знали. Но Виолу раздражало, что почти все продукты приходили на стол из сада и огорода: фрукты, овощи, яйца, мед. Своих кур, правда, не ели: кур покупали в мясной лавке. Забивать птицу отец просто не мог. Куры умирали от старости — полный абсурд: у него в курятнике было не повернуться от старых, никчемных несушек.
Нескончаемыми летними часами Виола, как крестьянка в поле, собирала красную смородину, черную смородину, торчала в огороде. Липкими руками снимала малину. Раздирала ноги о кусты крыжовника и острую стерню, терпела осиные укусы, содрогалась при виде слизней и червей. Почему нельзя было поехать в сверкающий супермаркет и выбрать яркую упаковку любых овощей и фруктов, собранных где-то далеко другими людьми?
Зато теперь, если быть до конца честной (Виола не всегда была с собой честна и сама это знала), она скучала по дарам сада и огорода, которые в свое время терпеть не могла. Отец, обложившись старыми поваренными книгами Нэнси, готовил воскресное жаркое и яблочный пирог, мясное рагу, корзиночки с ревенем. «Твой папа — просто уникум», — твердили ей окружающие. Школьные учителя души в нем не чаяли, отчасти потому, что Нэнси при жизни была всеобщей любимицей, но еще и за то, что он взял на себя все материнские заботы. Виола не хотела, чтобы он был ей мамой; она хотела, чтобы мамой была Нэнси.
(«Наша семья раньше других приняла движение „зеленых“, меня воспитывали на принципах натурального хозяйства и охраны окружающей среды. Мы выращивали для себя продукты питания, перерабатывали все отходы и опережали свое время в том, что касалось уважения к нашей планете». Тедди не верил своим глазам, читая это интервью в каком-то глянцевом воскресном журнале незадолго до переезда из «Фэннинг-Корта» в дом престарелых).
Вскоре после маминой смерти отец прочел «Безмолвную весну»,{63} которая тогда впервые вышла в свет. Библиотечный экземпляр, естественно. (Купил ли он за всю жизнь хоть одну книгу? «Нужно поддерживать публичные библиотеки, иначе им придет конец».) У Виолы скулы сводило от тоски, когда отец зачитывал ей вслух целые абзацы. Именно тогда он стал приманивать в сад пернатых. Сейчас на кормушке сидело несколько разных птах. Виола в них не разбиралась.
Вернувшись в кухню (слава богу, опустевшую), она принялась вытаскивать из шкафов посуду и упаковывать в коробки — те, что поедут в «Фэннинг-Корт», и те, которым прямая дорога в благотворительные магазины. (Кому, спрашивается, нужны четыре салатника с крышками и супница, даже одна?)
Все в этой кухне навевало воспоминания. Огнеупорные формы напоминали о запеканках и рисовых пудингах. Безобразные стаканы шероховатого зеленого стекла, в которых любая жидкость выглядела отравой, — раньше в них наливали молоко, которое полагалось пить на сон грядущий, заедая двумя печенюшками «Рич ти», уж самыми скромными, скромней не бывает, тогда как ей хотелось положить на язык что-нибудь поинтереснее: «Клуб», например, или «Пингвин». Приверженность этому незатейливому сорту печенья многое говорила об отцовском аскетизме. («Я думаю о твоих зубах».) А уж этот фарфор с кобальтовой сеткой и вовсе нагонял меланхолию. Рисунок обеденного сервиза способен вобрать в себя целую жизнь. (Удачная фраза. Не забыть бы.) С течением времени вся эта утварь стала считаться винтажной, и Виола не могла себе простить, что бездумно отправила ее в «Оксфам».
Отец казался ей жутким ретроградом, но ведь когда-то и он, по всей видимости, был как новенький. Тоже неплохая фраза. Виола на всякий случай зафиксировала ее в памяти. Она писала роман. Про юную девушку, блистательную, не по годам развитую, и ее непростые отношения с овдовевшим отцом. Как любой продукт писательского мастерства, этот роман до поры до времени приходилось держать в тайне. Чудовищная практика. Виола чувствовала, что у нее внутри живет другая, более совершенная натура по сравнению с той, которая постоянно стремилась наказать мир за плохое поведение (тем более что сама вела себя безупречно). В самом деле, писательство могло выпустить эту более совершенную личность на свет божий.
