Элизабет Херинг - Служанка фараонов
– Царь упал! Он мертв! – крикнул он нам. Гребень выпал у меня из рук, я схватилась за сердце. Если бы в этот миг царица посмотрела на меня, она бы все поняла. Однако она сама пыталась скрыть чувства, которые вызвало в ней это известие, и не обращала внимания на свою служанку.
– Позови Сенмута! – крикнула она пажу. Но этого не потребовалось. Верховные уста как раз входил в покои.
Паж вышел. Сенмут с царицей долго молча смотрели друг на друга.
– Непостижимая утрата! – наконец сказала она.
– Вся страна оденется в траур! – ответил он. – Сокол Хора, наследник престола! – при этих словах он сделал какой-то странный жест, и она кивнула.
Но тут произошло такое, чего никто из нас не ожидал, а я – меньше всех. В комнату вошел Тутмос. Мы все уставились на него, как будто перед нами было Ка покойного. Сенмут умоляюще поднял руки, как бы обороняясь от призрака.
– Произошло несчастье! – вместо приветствия сказал молодой царь. – Та колесница, которая обычно служит мне, разбилась. Колесничий упал, испуганные лошади потащили его за собой. Его колесница шла вслед за моей, мне удалось схватить лошадей за поводья и остановить их. Но было слишком поздно. Человек был мертв. А когда я осмотрел пострадавшую колесницу – я хотел определить, как могло произойти несчастье: не начало ли ее швырять при быстрой езде на крутой дороге и не разбилась ли она о выступающую скалу или как-нибудь иначе, – то я нашел вот это! – И он положил на стол отломившийся кусок дерева. – Излом удивительно ровный, дерево расщепилось лишь отчасти, потому что этот кусок был надпилен, а несчастье – на самом деле преступление!
– Мы это выясним, – заикаясь произнес Сенмут.
– И накажем виновных, – добавила царица, у которой побледнели даже губы.
– Все уже выяснено! – сказал Тутмос. – Те, кто ехал позади нас, видели, что царская колесница опрокинулась, а колесничий упал. «Царь мертв! – крикнул я им, – я еду сообщить об этом!» Некоторые хлопотали над пострадавшим: его лицо было так изуродовано, что никто не заметил ошибки. Другие же опередили меня и распространили эту весть во дворце. А когда я вошел в конюшню, то конюхи в ужасе закричали и бросились бежать, потому что подумали, что это мое Ка. Но я схватил того, которого ты, Сенмут, назначил надсмотрщиком над конюхами, и сказал ему: «Дай мне пилу!» Дрожа, он вынул ее из охапки сена. Тогда я спросил: «Кто тебе приказал это сделать?» – И он ответил: «Сенмут!» Этот человек стоит за дверью. Думаешь ли ты, царица, что он лжет?
Царица ничего не ответила на этот вопрос.
– Какое счастье, – сказала она невыразительно, – что ты сменил колесницу! Ты был предупрежден? Кем?..
– Змеей в моей короне! – ответил он и при этом бросил на меня взгляд, пронзивший меня насквозь.
Сенмут был казнен, его гробница разрушена, его имя вырубили со всех памятников. Царица не смогла его спасти.
– Он ушел из жизни, – рассказывал мне Тутмос, – ни словом не выдав царицу. Или ты, может быть, думаешь, что мне неизвестно, что за ним и его поступком стоит она? Хотя она, возможно, и не входила в подробности замысла, но она говорила ему: «Сделай это – прикажи то!» Да было достаточно и того, что день за днем он читал в ее глазах вопрос: «Ты меня любишь и можешь терпеть, что тот, кого я ненавижу, все еще жив?»
Тутмос замолчал. Он молчал долго. Потом произнес:
– Мне хотелось бы, чтобы он служил мне! Его храм с террасами в Долине царей великолепен. Ни один зодчий не умел так, как он, заставить самого бога земли работать на себя! Все они навязывают природе свои храмы – он же вписал свой храм в окружающую природу, но не подчинил его природе, наоборот, подчинил местность своему замыслу! Как бы мне хотелось доверить ему великие храмы, которые я возведу в честь моего отца Амона!
Я смотрела на него и не верила своим ушам.
– А я думала, ты ненавидишь его, – тихонько сказала я.
– Да, я ненавидел его! Ибо он хотел слишком многого – он хотел править с царицей и через царицу. А возможно, в один прекрасный день и без царицы. Поэтому-то для нас двоих, для него и для меня, не было места рядом друг с другом!
Места рядом друг с другом? А как же царица? Оставалось ли теперь ей место рядом с ним? Или случившееся было лишь подготовкой к тому, что еще должно было произойти?
Неужели я действительно была в Земле людей, которую мне обещали показать, когда еще ребенком подняли на палубу большого корабля? Этот дворец находился в прекрасном городе Амона, там, где из больших ворот храма выходят жрецы и пророки, где золотых дел мастера выковывают короны, а столяры украшают львиными головами даже ножки стульев, где скульпторы высекают статуи богов и колонны в виде цветов, а писцы беспрерывно умножают свитки трижды священного великого Тота? Или, может быть, этот город стоял среди красной пустыни, где в скалах нет воды, где лев подстерегает свою добычу и где правит убийца Сет?
Здесь каждый лгал. Каждый стремился вытеснить другого и подкарауливал его, подобно диким зверям в пустыне.
И я должна дышать этим воздухом? Должна терпеть, когда Хатшепсут в припадке внезапного подозрения протягивает мне поданное мною же вино со словами: «Пей ты!» или когда она выведывает у меня о других, а у других обо мне?
Почему бы Тутмосу просто не взять меня к себе, теперь, когда на нашем пути больше не стоит Нефру-ра? Ведь у каждого фараона был свой женский дом. Не на это ли намекнула Хатшепсут, когда в моем присутствии спросила его: по-прежнему ли неприятны его жреческому слуху исполняемые мною песни или, может быть, он уже привык к чужеземной музыке, которая даже у нее, царицы, не вызывает неудовольствия? Она велела мне танцевать, а Тутмос вскользь сказал: «Да, очень красиво!» и заговорил о чем-то другом.
Нет, с меня было довольно! Довольно бесконечных недель, а порою и месяцев, когда мы виделись лишь мимолетно. Довольно встреч, на которые мы крались как тати в ночи и которые от раза к разу приносили больше горечи, чем радости. Если я ему надоела, то почему не сказать мне об этом?
Нуждался ли он во мне? Неужели я должна была подслушивать для него в закоулках дворца, прислушиваясь к подозрительному шепоту и удалявшимся в темноту шагам, не выносившим света дня? Или он ждал того часа, когда сможет предложить мне совсем другое, чем служба доносчицы?
Но если у меня будет ребенок? Разве не разорвется тогда вся та сеть лжи, которую я так долго плела? Или я прибегну к дальнейшей лжи, одно представление о которой уже вызывает у меня отвращение?
Однажды я неожиданно спросила его об этом. Тогда он сказал – и попытался смехом прикрыть свой испуг:
– Тебе нельзя иметь ребенка, Мерит-ра! – И добавил неуверенно: – Пока еще нельзя! – А затем совсем тихо, помедлив, спросил: – Или дело зашло уже так далеко?
Нет. И именно от этого я мучилась больше всего. Неужели я была бесплодна?
Но в один прекрасный день я убедилась, что это не так.
У меня будет ребенок! Я буду вскармливать не маленькую обезьяну, потерявшую мать, не вытаскивать из яйца птенца цапли, а держать у своей груди ребенка! Невозможно описать, какую головокружительную радость я пережила, сказав себе, что сомнений больше нет! Но это длилось лишь мгновение, а затем меня охватило совсем другое чувство. «Что же теперь? билось у меня в висках. – Что же теперь?»
Была ночь. Голова у меня горела, и даже светившая в окно луна не могла принести мне утешения. И тогда я взмолилась своим измученным сердцем: «Ты, который зажигаешь на небе ночные светила, трижды священный Тот, бог мудрости, от которого не скрыть правду, помоги мне!»
Я заснула поздно и, против своего обыкновения, проснулась тоже поздно. Служанки, спавшей вместе со мной, уже не было рядом. Почему же она меня не разбудила?
Я поднялась и пошла в покои царицы. По дороге мне повстречался Риббо.
– Царица ушла в храм! – крикнул он мне.
А кто ей заплел волосы? Кто завязал сандалии? Аменет? Или «новенькая», которая, по правде говоря, уже давно не была новенькой? А может, одна из многочисленных служанок, толпившихся вокруг царицы? Ведь во дворце не было нехватки в услужливых руках. Но почему же царица не позвала меня? И разве я не должна была петь в храме Амона?
Я проскользнула обратно в свою каморку и забилась в угол. Мне было смертельно плохо.
Когда вечером наконец вернулась новенькая, она не сказала мне ни слова. На следующее утро – я уже давно проснулась – Аменет позвала ее, а меня как будто бы и не видела!
Я пошла на кухню, чтобы раздобыть себе поесть. Мне показалось, что все смотрят на меня как-то косо, – что же такое было во мне? Ведь вряд ли уже можно было что-то заметить?
Неужели это было только капризом царицы и она просто захотела иметь при себе другую служанку? Но я не чувствовала за собой никакой провинности. Я ловила любой ее знак. Я пела, чтобы развеселить ее, и тотчас же замолкала, если видела, что во время моего пения тучи неудовольствия на ее челе не рассеиваются, а сгущаются. Я клала краску вокруг глаз царицы и следила за тем, чтобы ее излишек не повредил моей госпоже. Я часами неподвижно стояла за ее креслом, когда она была занята и – часто по забывчивости – не отпускала меня. Я никогда не произносила ни слова, которое выдало бы мое расположение к молодому царю. Наоборот, разве я не поносила его перед ней?
