Леонид Жариков - Червонные сабли
Бойцы невольно затихли, слушая Федю. А он продолжал:
- Молодежь становится международной силой. Вы слышали о Первом конгрессе КИМа? В прошлом году нелегально собрались делегаты в Берлине, приняли устав борьбы против капитала. Ничего... Мы еще будем свидетелями того, как вспыхнут битвы рабочих с буржуями во всем мире, поднимутся на бой американские рабочие, английские, итальянские, а какой-нибудь Форд переоденется в женское платье, как наш Керенский, и сбежит, а в его дворцах откроют рабочие клубы, детские сады и бесплатные университеты для рабочих...
- Федя, а вот наш Сергей говорит, что в Коммуне денег не будет, верно это или нет? - спросил Антоныч.
- Пускай сам и объяснит, - сказал Стародубцев с улыбкой.
Сергей оторвал клешню рака, пожевал ее с хрустом и сказал:
- Деньги - зло великое для смертных. Из-за денег обречены на гибель города, и отчий дом изгнанник покидает, и, развратив невинные сердца, деяниям постыдным учат деньги...
- Артист! - усмехнулся Байда.
- Прохвессор, - подтвердил Хватаймуха. - Только ты скажи, как без денет на базар ходить?
- Талоны напечатают, - сказал Антоныч.
- Ишь ты, - усомнился Хватаймуха. - Это каждый наделает себе талонов.
- Расстреливать таких без суда, - сказал Махметка.
- Зачем? Надо таких талонов напечатать, чтобы нельзя было подделать.
- Чудак, - засмеялся Сергей. - Это и есть деньги: красивые талоны стоимостью в сто рублей, десять, пять...
- Тогда к черту талоны! Товарами обмениваться, а жалованье натурой платить. Заработал - получай что хочешь.
- Это натуральное хозяйство, - объяснил Федя. - Ты зовешь назад. Натуральное хозяйство вышло из первобытного общества.
- А по-моему, деньги и есть самое первобытное, - сказал Сергей. - И еще неизвестно, где человек дичает больше: в первобытности или в современном мире под властью денег?
- Ты, Сергей, утопист.
- Верно! - закричал Махметка. - Утопить его! Бери за ноги, тащи в ставок!..
5
После полудня прискакал вестовой с приказом - полевому лазарету спешно сниматься и с транспортом раненых отступать в тыл, Врангель прорвал линию фронта, и надо было спасти раненых бойцов.
Конюхи запрягали лошадей, устилали соломой санитарные двуколки, выводили раненых.
Фельдшер дядя Яша распределял, кому в какой повозке ехать. Для Стародубцева и еще двоих тяжелораненых была отведена особая двуколка с крытым парусиновым верхом.
- Поедем, как цыгане, - сказал Федя, когда его подвели поближе.
Ленька решил сопровождать транспорт и подседлал Валетку.
Все шло свои чередом, но неожиданно перед самым отъездом Стародубцеву сделалось хуже. Нестерпимая боль так сковала курсанта, что он не мог вымолвить слова.
- Сестрица, водички, - попросил Федя слабым голосом, взял кружку, но рука упала, и кружка покатилась, расплескивая воду.
Прибежал дядя Яша, поднес на ватке нашатырного спирту, и раненый снова пришел в себя. Его хотели положить, но он отстранил всех:
- Что вы со мной нянчитесь, как о малым дитем? Пустите, я сам...
Он сделал шаг к повозке и повис на руках бойцов. Его осторожно положили на землю возле колес повозки. Ленька склонился над раненым, не зная, как ему помочь. Один фельдшер дядя Яша уже не спешил. Он стоял над курсантом, сдвинув брови. И тогда все поняли, что Федя умер.
Болью пронзила сердца бойцов эта неожиданная смерть. Никто не двигался с места, точно не верили, что Федя умер, и ждали, что он снова откроет глаза. Но лицо курсанта точно окаменело, губы стали белыми, откинутая рука замерла.
Ленька не мог сдержать слез, облокотился на борт повозки, и плечи его затряслись. Валетка ткнулся мордой в спину Леньке, тревожно обнюхивал хозяина. Махметка, не зная, как выразить горе, выхватил саблю и секанул ею по засохшему молодому тополю.
Гул артиллерийской канонады становился все ближе, недалеко за лесом рвались снаряды.
Транспорт раненых отправлялся в путь. Кавалеристы Байды вскочили на коней и, окружив санитарные повозки, поскакали.
Лишь трое друзей остались в лесничестве, чтобы похоронить курсанта. Горестной была их работа. Молча вырыли могилу на берегу ставка, где было повыше и где росли кусты дикой шишпины. Пусть весной, когда распустятся цветы, розовые лепестки покроют одинокий могильный холм.
Когда все было кончено, зарядили карабины и дали трехкратный залп.
Вскочили на коней и помчались.
Солнце опускалось, и небо на западе было охвачено пожаром вечерней зари. Низко над степью вдоль горизонта протянулось длинное облако, похожее на саблю. Заходящее солнце раскалило его докрасна, и казалось, будто густая кровь стекала с клинка.
Глава девятая. ЧЕРВОННЫЕ САБЛИ
Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса,
Конармейская тачанка,
Все четыре колеса!
1
Не думал Ленька, что смерть Феди Стародубцева отзовется в душе такой болью.
До каких пор буржуи будут терзать народ и проливать рабочую кровь! Кажется, уже сыт по горло Ленька горькими потерями. Сколько их было за короткую жизнь: отца и мать убили, комсомольцев на Маныче расстреливали, Васька погиб, комиссара Барабанова замучили. А теперь красный курсант Федя приняв смерть от белогвардейской раны. Доколе будут продолжаться расправы? Доколе будут враги топтать свободу?..
Среди бумаг Стародубцева, в кармане его гимнастерки, нашел Ленька зачитанный листок, изрядно потрепанный, но бережно сложенный в партийной книжечке Феди. «Памятка коммуниста» - так назывался листок. Их давали вместе с винтовкой тем, кто уходил на фронт.
Кажется, ничего особенного не было в этом листке - привычные строгие слова. Но они брали за сердце.
«При отправке на фронт коммунист обязан:
1. Всегда и всюду подавать пример стойкости и самоотверженности.
2. Быть последним на почетных местах и первым в опасных.
3. Помнить, что звание коммуниста налагает много обязанностей, но дает лишь одну привилегию - первым сражаться за революцию».
Эти слова трогали своей прямотой и суровостью - одна привилегия у коммуниста: первым идея в бой. Ленька был уверен, что в том и состоит счастье, чтобы первым идти в бой, и если принять смерть за народ - тоже первым!
Ленька не находил себе места от обиды и горечи. Ни о чем не хотелось думать, кроме одного - отплатить врагам за кремлевских курсантов.
У старшины Антоныча Ленька выпросил патронов для маузера. Охотничий патронташ приспособил - подпоясался им и набил патронами по два в гнездо. Добыл себе добрую шашку златоустовской стали. Клинок как пружина гибкий - в кольцо можно саблю согнуть. Наточил ее, как бритву, прыгнул в седло и помчался рубить лозу. До седьмого пота загнал себя и коня, но не нашел успокоения.
Тогда отправился к Городовикову.
- Товарищ командующий, отпустите в отряд Павло Байды.
- Случилось что, Алексей Егорович?
- Хочу на тачанку, как в Первой Копной...
Ока Иванович смотрел на бледные, сжатые губы мальчишки и чувствовал, какой нещадной мукой переполнено его сердце.
- Стародубцева жалко? - понимающе спросил командарм.
- Хочу к пулемету.
- А как мне без тебя? Штабу нужны связные, а у тебя Валетка резвый.
- Хочу воевать, отпустите...
В эту минуту явился в штаб Павло Байда.
- Что скажешь? - спросил его Городовиков.
- Пулеметчик мне нужен. Хлопцы добрую тачанку раздобыли.
Ока Иванович с усмешкой взглянул на Байду.
- Говори прямо: Устинова хочешь забрать.
Разведчик сказал откровенно:
- Хорошо бы, товарищ командарм. Устинов знает пулемет, а у меня первого номера нема.
- Где же ты тачанку добыл?
Байда подошел к окну, как бы приглашая командарма полюбоваться его трофеем. Городовиков увидел странный экипаж с фонарями. На облучке сидел Прошка и, натянув вожжи, сдерживал тройку лихих коней с длинными гривами. Сразу было заметно: позировал перед окнами штаба - пусть, мол, командарм посмотрит, какие у него чудо-кони!
- Ты смеяться надо мной вздумал? - спросил Ока Иванович строго. - Это фаэтон, а не тачанка. На свадьбу собрался?
Командир разведчиков был доволен произведенным впечатлением.
- Этот фаэтон бронированный, в нем губернатора возили. Так что не беспокойтесь: будут беляки тикать от нас.
- Беда с тобой, Павло: чего только не выдумаешь!
Павло изобразил на лице простодушно-детское выражение и сказал:
- Та хиба я выдумал его, этот экипаж? Бабка Христя подарила. Позвала в хату молоко пить и каже: «Сыночки, возьмите мою царскую карету и воюйте на здоровье». Мы спрашиваем: «Що за карета, бабуся?» - «Та ото ж паря чи губернатора в ней возили. А революционеры кинули бомбу. Так шо вы думаете? Коней вбило, от губернатора - мокрое место, а карета - хоть бы шо!»
От души смеялся Ока Иванович, а потом стал серьезным и сказал:
