Григорий Мирошниченко - Азов
Протопоп совершил молитву. После молитвы большая сваха стала чесать гребешком, смоченным в меду, голову царя, затем – будущей царицы. Зажгли венчальные свечи. Вслед за тем надели царице кику с убрусцем[25], низанную жемчугом и золотыми дробницами. Потом один дружка разрезал перепеч и сыр, а другой поднес царю убрусец, низанный жемчугом, ширинку и каравай.
С убрусцами дружки ходили и к Филарету Никитичу, и к Марфе Ивановне…
Но вот когда царь и нареченная царица поднялись и хотели было уже ехать из Грановитой палаты в собор, к венчанью, тихий и настороженный шепоток пошел по всей Грановитой палате, и все устремляли свои взоры то к царской чете, то в тот угол палаты, где стояли фонарщики. Царь и царица переглянулись, прислушались. Ефросинья Бутурлина, сидевшая за столом, спросила вполголоса:
– Слыхали, боярыни?
– Нет, а что?
– Да неужто ничего не знаете? Всем уже ведомо, что на царскую свадьбу стрельцы подмену сделали.
– Подмену? Какую?
– Фонарщика другого подставили! Донского казака! Бежал из Белоозера! Вот там, в углу стоит, худющий да желтый-желтый с лица.
Все изумились и испугались. Боярыня Сицкая воскликнула:
– Беда! Беглый казак таких дел наделает, что и не спопашимся.
Узнав, в чем дело, царь подозвал к себе высокого худого фонарщика и строго спросил:
– Подосланный?
– Подосланный! Подосланный! – закричали все. – Беда может стрястись. В кандалы его! Зовите Лыкова!
Фонарщик сказал царю:
– Царь-государь! Я прислан с Белоозера опальным атаманом Старым. Не вели казнить, не выслушав.
– А как ты попал сюда?
– Я прошел заместо Дорофея Шипова.
Государь нерешительно огляделся, вышел из Грановитой в Престольную палату и повелел немедля позвать к себе фонарщика. Пристально взглянул на него:
– И здорово похож ты на Дорофея Шипова. Ну, точно брат родной. Как звать тебя?
– Я Левка Карпов! Донской казак, из легкой станицы атамана Старого, послан я к тебе, чтобы поведать о неправде великой, что на Белоозере учинили над нами.
– Ну, говори, да покороче!
– Закинул ты нас далече, – начал смело казак рассказ, – край там суров, а пристава, что звери лютые. Повезли нас до Белоозера скованными, без хлеба и воды. В острог посадили. Три года отсидели. И заявился к нам как-то хмельной боярский сын Ходнев Богдан, всех обругал, бить почал, говорит; «По царскому указу всех перебью вас до смерти! И ничего от государя не будет мне. За вас на Руси ответа нет!»
Царь сказал тихо, немного озабоченно:
– Быстер Богданка! С него взыщу.
– Пальцы срубил Богдан казаку Афоне Бороде. А лекарей на Белоозере нет. Лечить казака некому. Жара в ту пору стояла. И погнили у Афони пальцы. И пить нам не давано, и в баню нам не велено ходить. Остались на нас только кожа да кости. Другие боярские дети – Ждан Кобозев да Леонтий Горяинов – били нас палками. А потом бросили нас, и все сбежали с Белоозера. Валуйские и вологодские стрельцы тож съехали сами по себе, потому – кормиться им было нечем. И нет теперь у нас никакой стражи, беречь нас ныне некому.
Царь слушал Левку, оглядывал его бледное, изможденное лицо и думал: «Не человек, а воск прозрачный».
– Белоозерский воевода ныне там Хрипунов, – продолжал Карпов, – всех в городке том грабит да батогами бьет… Мы так решили, великий государь: просидим еще немного на Белоозере, а там уйдем без указа на Дон.
Вошел дьяк Грамотин, сказал мягко:
– Великий государь, бояре ждут – в собор пора ехать. Марфа Ивановна в великом волнении пребывает.
– Пускай немного подождут! – ответил царь. – Ты напиши сейчас бумагу воеводе Хрипунову. Детей боярских Леонтия Горяинова да Ждана Кобозева сыскать и посадить в тюрьму за самовольства. Богдана Ходнева за побои казакам, чтобы другим неповадно было, бить батогами наикрепчайше. Хрипунова согнать с воеводства. Атамана Старова, а с ним казаков его повелеваю взять к нам в Москву.
Дьяк наскоро написал бумагу, царь приложил печать, потом сказал Карпову:
– С тобою после разберемся, пока иди, а завтра явись к дьяку Грамотину…
На всех московских улицах не переставая пили вино во здравие царя и паточный мед за здоровье царицы.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Искрился снег, сухой и легкий. Белели крыши, деревья, булыжник на дорогах, камни на мостах. Москва была нарядная – в снегу и в пышном инее. Глубокий снег лежал пластами. Такой зимы давно не видывали в Москве. А за Москвой дороги замело повыше леса. В деревнях сани перекатывали через сараи. Детворе по вкусу пришлась зима, такая щедрая на снег. Из снега и «дворцы» лепили дети, и «базары» строили, «лавки» городили, в купцов играли важных. А снег завалил все мудреные детские стройки. Поверху тех «базаров» и «лавок» ездили с бубенчиками настоящие купцы, в бобровых шубах, с красными носами, пьяные… Лихие кучера с длинными бородами и усами, при кушаках шестисаженных, неслись как звери. Свист и скрип полозьев слышался за три версты.
Государь и его невеста Евдокия Стрешнева вышли через сени на улицу. Шесть стряпчих в зеленых кожухах стлали им под ноги красные дорожки. У главного крыльца стоял красавец серый аргамак, чуть дальше – сани царские о шестерых конях.
Длинный царский поезд, состоявший из поезжан, стольников и бояр, охраняемый тысячами стрельцов, направился к собору Пречистой богородицы. Десять сыновей Стрешневых, да сорок человек близких стрешневских родственников, да сто человек их дальних родственников шли пешком и пуще глаза дорогу берегли.
Стрельцы стояли в пестрых одеяниях, один к другому, как стена, с обеих сторон дороги.
Мороз был жестокий. Пушистый снег лежал на всех деревьях, свешиваясь, как тончайшая белая пряжа. На бревенчатых домах, на окнах, на колодцах мороз навел причудливые узоры. С коней валил клубами пар. Кони царские пестрели попонами, сверкали уздечками. Шапки высокие боярские и шубы покрылись белыми иглами инея.
Стрельцы крякали на конях. А за стрельцами всякого люда стояло видимо-невидимо. А те покрякивали, дуя на руки. Шапки в руках держали. Многие крестились.
По всей Москве стояла тишина такая, что топот копыт царского коня слышался в другом конце улицы. Царь сидел в седле неподвижно. Он как будто не слышал ничего и ничего не видел. А мужики, да бабы, да детвора глядели на сверкающий его меховой кафтан и на царицу. Даже пьяные притихли.
Поезд проехал; все направились к Соборной площади.
Здесь царь спешился. Он взошел на мостики высокие. И все увидели его печальное, как никогда, лицо. С саней сошла счастливая невеста. Луч солнца коснулся ее ног.
И старая Марфа сошла со своих саней.
Поезжане расталкивали толпу калек да нищих, напиравших со всех сторон. В толпе начались разговоры, пересуды.
– Почто бояре надругались над Марьей? Нешто она в царицы не годилась?
– То Марфа не схотела…
– Салтыковы Марфе угождали…
– Царю была мила, да не была бела…
– Белее Марьи не было девицы!..
– Эх, цари православные! Сгубили девку ни за грош…
– Верните Марью Хлопову! – кричали со всех сторон.
Царь стоял бледный как смерть и смотрел в толпу. Вдруг он покачнулся. Он увидел девушку в синей шубке. Это была Марья Хлопова. Она бросилась вперед, рванула шубку на груди и сказала:
– Слаб ты душой, великий государь, О господи! Дай тебе разума. Дай тебе воли, господи!
Царица Марфа подошла, шепнула Михаилу:
– Не отложить ли свадьбу?
– Нет, матушка, – ответил он слабым голосом, – коль так уж склалось все, не стану выжидать. Сыграем свадьбу неотменно… Творите службу! Ведите Евдокию!
Ярко горели свечи.
Протопоп Максим, дождавшись в соборе царя с невестой, совершил обряд венчания. Обручил, как требовалось. Попы спели молитвы…
ЦАРЬГРАД
Своими лодками Дон пенил Черный Понт,И кланялись ему Азов и Трапезонд.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Три года ждали на Дону царского жалованья. Три года не посылал государь через Воронеж свинца, пороху да хлеба в больших лодках-бударах. Три года не пили казаки вина царского. Московская казна не торопилась. Семь тысяч четвертей муки гнили на складах.
В казачьих городках люди вольные износили одежду, изголодались и стали погибать вконец. Хороша рыбка, как хлеба скибка, да ловля рыбы в Дону не шла на ум. Дырявые челны да струги мелкие лежали кверху дном на берегу и рассыхались. Вниз по реке – разбои от татар. Вверх по реке – рыбешки мало. Вся рыба за Азовом, в море. Охота за зверем диким прекратилась: зверь ушел за горы. Донские степи татары пожгли еще весною. Травы зеленой для коней мало стало. А на море ходить для промысла богатого царь не велел, грозил опалой.
Из-за Москвы-реки Тулой, Валуйками, Воронежем прошла гроза. Густые ливни, невиданные молнии переместились к Астрахани, спустились над морем Хвалынским и пошли гулять по Волге-матушке и Дону.
