Савва Дангулов - Дипломаты
Репнин был у парадного подъезда Смольного, когда дипломаты, выбравшись из автомобилей, старательно торили тропы к дуайену, который по сему случаю поднялся на парадное крыльцо, чтобы быть заметнее. Сказывалась близость реки — здесь было холоднее, чем в городе. Тяжелая шапка Френсиса скрывала лоб, воротник был поднят, и глаза едва обнаруживались.
Френсис показался Репнину хмурым, видно, и для него предстоящий разговор был непростым. Репнин вспомнил первую встречу с Френсисом. Это было всего лишь в начале года, а сколько с тех пор воды утекло!.. Пришло сообщение о смерти русского посла в Лондоне — Александра Бенкендорфа. Эта смерть не явилась неожиданностью, посол был очень стар и болен. Он все чаще уходил от дел, которые требовали и молодого напора, и энергии, и, главное, инициативы, — шла война. Отставка посла была целесообразна, однако министерство медлило, опасаясь высочайшего гнева. Отставка устраивала всех, кроме самого посла — посольский пост давал Бенкендорфу положение в свете, а люди его возраста к этому небезразличны. Только смерть могла сместить Бенкендорфа. И она сделала это, сделала деловито, без лицемерия и лживых слов. Казалось, смерть человека, к памяти которого ты к тому же равнодушен, не очень подходящий повод, чтобы бросаться в объятия друг другу. Но в дипломатии важна цель, а не повод, поводом часто пренебрегают. Репнин видел, как Френсис стоял в тот день перед Сазоновым и, потупив взор, произносил: «Так безвременно, так безвременно…» В ответ Сазонов трогал обескровленными пальцами виски, такие же голые, как темя, шептал скорбно: «Так безвременно…» Очевидно, в тот момент и у того и у другого не было иной возможности выразить друг другу симпатии своих правительств, и они не преминули воспользоваться смертью Бенкендорфа, сделав это почти с радостью. Так можно было вести себя, если память умершего предается анафеме. Однако об этом не хотел думать ни тот, кто выражал соболезнование, ни тот, кто принимал. Изысканность и видимая искренность, с которой это делалось, находились в вопиющем противоречии с грубой жестокостью, с которой два почтенных дипломата пренебрегли поводом
Вопреки обыкновению, дверь в кабинет Ленина была открыта, и Владимир Ильич заметил Репнина, едва тот явился.
— Я подумал, — сказал он, протягивая Репнину руку, — быть может, вам хотелось отказаться от участия в этой встрече, а я настоял. Впрочем, у вас хватило бы храбрости и отказаться… Вот вопрос, — заметил Ленин и движением глаз указал Репнину на кресло у стола. — Очевидно, мы можем возвратить румынского посланника в его резиденцию на Захарьевской лишь в одном случае: русским должен быть открыт свободный путь в Россию.
— Следовало бы подождать, как разовьется беседа, — сказал Репнин.
— Да, пожалуй, так вернее: выждем, какой оборот примет разговор с дипломатами, — подтвердил Ленин. Владимир Ильич был одинаково сдержан и в том случае, когда возражал Репнину, и в том, когда соглашался. — Но кто выступит от имени дипломатов, кто поведет беседу? Не американский ли посол? — спросил Ленин, он хотел представить оппонента зримо.
— Возможно, и американец, хотя… — Репнин помедлил. — Хотя из тактических соображений он может и переуступить эту роль Нулансу. Француз не преминет ринуться в бой.
— Полагаю, мы можем пригласить наших гостей, — задумчиво произнес Ленин.
Репнин взглянул на Владимира Ильича, взглянул пристально — конечно же, он волновался. Как обычно, Ленин одет тщательно. Костюм отутюжен и хорошо сидит, вот только лацканы блестят да слегка источились края аккуратно заштопанных рукавов, но это можно заметить, лишь присмотревшись, — на белом поле манжет края рукавов неровны, трудно восполнить истершуюся ткань. Видно, зашивали дома — портной сделал бы по-иному. И эта подробность, в сущности незначительная, точно открыла Репнину глаза. Он увидел всю жизнь этого человека, какой не видел ее прежде: и белые снега сибирской ссылки, и долгие дороги немилой чужбины.
— Пригласите наших гостей, — сказал Ленин девушке-секретарю, которая появилась в дверях. Дверь раскрылась, и раззолоченная яхта дипломатического корпуса слепо ткнулась носом в распахнутую дверь и вплыла в кабинет. Репнин смотрел на Ленина: в его глазах были и любопытство, и задор, и раздумье. Однако яхта вплыла в кабинет, неловко потрясла кормой (тем, кто завершал шествие в небольшом кабинете Ленина, было теснее, чем тем, кто шествие возглавлял) и царственно замерла.
Френсис вышел вперед, значительно откашлялся н. не без гордости оглядев яхту (золото и бронза блестели немилосердно), начал церемонию представления дипломатов. Точно предштормовая зыбь объяла море — яхта вздрогнула и застыла.
Золотого дождя погонов. аксельбантов, нашивок оказалось недостаточно, чтобы повергнуть Ленина в трепет, и Френсис призвал гудящий рой титулов и рангов. Кажется, старейшина дипломатического корпуса поправил Ленину настроение. От улыбки Ленина Френсис смутился и отошел в сторону, уступив место Нулансу.
Ленин и Нуланс стоят друг против друга. А все-таки любопытно, о чем сейчас думает Ленин? Так вот он какой. Жозеф Нуланс. военный министр Франции в роковой предвоенный год, немало ответственный за все, что произошло на Марне и Луаре. Его миссия в России не попытка ли наверстать упущенное? Говорят, он неистов. Так было и прежде: неистовость всегда следует за неудачей. Невелик ростом, с посеребренными висками и лицом, тронутым нежной розоватостью. с почти квадратными ладонями и, разумеется, брюшком. Кем он мог быть прежде? Главой крупного провинциального банка или совладельцем железнодорожного концерна? Непросто главе провинциального банка стать министром? Нет, он крупнее… Быть может, играл в социалиста, ездил по селам и городам, выступал с импровизированных трибун, устроенных на штабелях леса и папертях храмов, жал руки крестьянам — сколько он их пожал в своей жизни?
Лист в руках Нуланса мелко вздрагивает — хороший признак.
— Дипломаты, аккредитованные в Петрограде, протестуют против ареста румынского коллеги. Персона посланника священна и неприкосновенна. Дипломаты не могут входить в рассмотрение причин: посланник должен быть освобожден немедленно.
— Но для истинного социалиста жизнь тысяч солдат важнее благополучия одного дипломата, — говорит Ленин.
Репнин смотрит на него не без смятения. Случилось почти непоправимое: Ленин пренебрег главным доводом. Как Репнину кажется, соображение, что Диаманди утратил прерогативы посланника, предпочтительнее всякого иного. Ну, разумеется, Нуланс социалист, впрочем, не столько социалист, сколько член радикал-социалистической партии, но в какой мере это может его обязать? Это не его совесть и даже не вера, а всего лишь деталь быта — сегодня он живет в особняке на Сен-Денн, а завтра в многокомнатных апартаментах на авеню Д’Обсерватуар. Верните ему его министерский портфель, и он готов стать хоть членом священного братства Игнатия Лойолы. Неужели это непонятно?
Нуланс улыбнулся, его щеки стали еще розовее.
— Поймите, мы не обязаны входить в рассмотрение причин… Посланник должен быть освобожден независимо от обстоятельств…
Репнину кажется, что Ленин сейчас выложит главный козырь, который он так долго берег: «А Диаманди для нас не посланник… Правительство, при котором он аккредитован, утратило права, впрочем, не только правительство, но и дипломаты. Пока не совершен акт признания. Диаманди для нас лицо частное…» Главный удар должен быть нанесен сию минуту. Может, поэтому Ленин вышел из-за стола и приблизился к Нулансу — прием старого полемиста: чтобы сокрушить противника, надо видеть его глаза.
Ленин просит прочесть телеграмму, полученную от русских войск, интернированных в Румынии.
Телеграмма читается. Точно тишина далекой молдавской степи вошла сюда. И слышны сдержанные голоса людей, сидящих у костра. И полные тревоги, совсем человеческие вздохи ветра. И робкое поскрипывание сбруи. И бегущие зарницы на востоке и западе — Авереску продолжает подтягивать артиллерию, если ударит, то оттуда. И тишайшее движение падающего снега, который пошел в полдень и будет, наверно, идти до утра. И, кажется, ветер занес слабые хлопья снега сюда. Снег падает на серо-синие седины Нуланса. На эполеты парадного кителя шведского посланника. На золотое шитье парадного мундира испанца…
Но Ленин будто бы исчерпал все аргументы и перевел взгляд на дуайена.
Френсис выходит из укрытия. Он начинает говорить; в большом теле Френсиса голос бесправен — так он зыбок, так лишен силы.
Френсис полагает, что совершена ошибка и посланник будет освобожден. Он даже полагает (о чудо!), что освобождение Диаманди подкрепит справедливое доверие цивилизованных стран к рабоче-крестьянскому правительству. Так прямо и произнесено: «к рабоче-крестьянскому правительству».
