Роже дю Гар - Семья Тибо (Том 3)

- И все еще нет письма от мамы, - сказала она вполголоса.

- Да, правда... Ваша матушка...

На секунду она рассердилась на него за то, что он так мало разделял снедавшую ее тревогу.

- Никаких известий?

- Открытка из Вены, написанная на вокзале в понедельник: "Доехала благополучно". И все.

Женни получила эту открытку накануне, в среду утром. И с тех пор в смертельном беспокойстве тщетно поджидала почту: ни писем, ни телеграмм. Она терялась в догадках.

Он рассеянным взглядом окидывал эту незнакомую ему комнату, вид которой так сильно взволновал бы его несколькими днями раньше. Это была маленькая комнатушка, светлая и аккуратно прибранная, оклеенная обоями в белую и голубую полоску. Камин служил туалетом; щеточки слоновой кости, подушечка для булавок, несколько фотографий, воткнутых за рамку зеркала. На столе закрытый бювар из белой кожи. Все было на своем месте, если не считать нескольких наспех сложенных газет.

Еле слышно он шепнул ей на ухо:

- Ваша комната... - Затем, видя, что она не отвечает, он неопределенно заметил: - Я, право, не думал, что ваша матушка задержится за границей.

- Вы ее не знаете! Мама никогда не отказывается от того, что решила. И теперь, очутившись там, она захочет выполнить все, что задумала... Но удастся ли ей? Как вы думаете? Не опасно ли сейчас находиться в Австрии? Как по-вашему, что может случиться? И, по крайней мере, разрешат ли ей вернуться, в случае если она задержится?

- Не знаю, - признался Жак.

- Что можно сделать? У меня нет даже ее адреса... Чем объяснить это молчание? Я думаю, что если бы она выехала обратно, то дала бы мне телеграмму... Значит, она осталась в Вене и, разумеется, пишет мне; очевидно, письма пропадают в пути... - Она с тревогой указала на лежавшие на столе газеты: - Когда читаешь о том, что происходит, поневоле дрожишь от страха...

За этими газетами Женни побежала спозаранку, торопясь вернуться домой, чтобы не пропустить возвращения Жака. И все утро она читала и перечитывала их, одержимая мыслью об опасности, нависшей над всеми дорогими ей существами: Жаком, матерью, Даниэлем.

- Даниэль тоже написал мне, - сказала она, поднимаясь.

Она вынула из бювара конверт и протянула его Жаку. Затем сама, словно преданный зверек, села на прежнее место и снова прижалась к нему.

Даниэль не скрывал беспокойства, которое доставляла ему поездка г-жи де Фонтанен. Он сожалел об участи Женни, одинокой в Париже среди всех этих волнений. Он советовал ей повидаться с Антуаном, с семьей Эке. Он умолял ее не тревожиться: все может еще уладиться. Но в постскриптуме он сообщал, что его часть наготове, что он предполагает выехать из Люневиля этой ночью и что, может быть, ему будет трудно присылать ей известия о себе в ближайшие дни.

Прислонив голову к груди Жака, подняв глаза, она смотрела, как он читает. Он сложил письмо, отдал ей его. И увидел, что она ждет хоть слова надежды.

- Даниэль прав: все может еще уладиться... Если б только народы поняли... Если бы они решились действовать... Вот над чем надо работать до последней, до самой последней минуты.

Увлеченный одной неотступной мыслью, он кратко рассказал о манифестациях в Париже, в Берлине, в Брюсселе, о восторге, охватившем его при виде единодушного порыва масс, которые вопреки и наперекор всему кричали во всей Европе о своем стремлении к миру. И внезапно он устыдился, что находится здесь. Он подумал о работе своих товарищей, о собраниях, организованных в этот самый день в различных социалистических секциях, обо всем том, что предстояло проделать ему самому, - об этих деньгах, которые он должен был получить и как можно скорее передать в распоряжение партии... Он поднял голову и, продолжая гладить волосы девушки, сказал грустно и в то же время сурово:

- Я не могу оставаться с вами, Женни... Слишком многое призывает меня...

Она не шевельнулась, но он почувствовал, что она вся сжалась, и увидел полный отчаяния взгляд, который она бросила на него. Он сильнее прижал ее к груди, покрыл поцелуями побледневшее, расстроенное лицо. Ему было жаль ее, и вся тяжесть событий внезапно стала для него еще мучительней от этой немой скорби, помочь которой он был не в силах.

- Не могу же я взять вас с собой... - прошептал он, словно думая вслух.

Она вздрогнула и решилась произнести:

- А почему бы нет?

Не успел он понять, что Женни собирается делать, как она выскользнула из его объятий, открыла шкаф, вынула шляпу, перчатки.

- Женни! Я сказал так, но... Послушайте, это невозможно... Мне надо столько сделать, повидать стольких людей... Я должен зайти в "Юма"... в "Либертэр"... в другие места... вечером в Монруж... Куда вы денетесь, пока я буду там?

- Я останусь внизу, на улице, - ответила она умоляющим тоном, который удивил их обоих. Она отбросила всю свою гордость. Эти три дня разлуки преобразили ее. - Я буду ждать вас столько, сколько понадобится... Я ни в чем не стесню вас... Позвольте пойти с вами, Жак, позвольте мне разделить вашу жизнь... Нет, об этом я вас не прошу, я знаю, что это невозможно... Но не оставляйте меня... здесь... с этими газетами!

Никогда еще он не чувствовал ее такой близкой: это была новая Женни боевой товарищ!

- Я беру вас с собой! - весело вскричал он. - И познакомлю с моими друзьями... Вы увидите... А вечером мы вместе пойдем на митинг в Монруж... Идемте!

- Прежде всего надо покончить с этим делом о наследстве, - решительно заявил он, как только они очутились на улице. - А затем надо будет узнать, насколько верны известия "Пари-Миди".

Голос его звучал весело. Присутствие молодой девушки вернуло ему былое оживление - оживление его лучших дней. Он взял Женни под руку и увлек ее за собой, направляясь быстрыми шагами к Люксембургскому саду.

В конторе маклера (так же как в филиалах банков, в почтовых отделениях, в сберегательных кассах) толпа осаждала окошечки, обменивая бумажные деньги на звонкую монету. На Бирже уже два дня была паника. Биржевые маклеры и крупные биржевые волки ходатайствовали перед правительством о моратории, который на всякий случай позволил бы перенести июльские платежи на конец августа.

- Надо сказать, что вы недурно осведомлены, сударь, - признался уполномоченный, подмигнув ему с почтительным видом. - Через сорок восемь часов мы уже не могли бы исполнить ваше распоряжение.

- Знаю, - невозмутимо ответил Жак.

Несколькими часами позже половина внушительного состояния, оставленного г-ном Тибо, за вычетом двухсот пятидесяти тысяч франков в южно-американских процентных бумагах, - реализовать их в столь короткий срок оказалось невозможно, - была стараниями Стефани передана в осторожные и умелые руки, которые взялись менее чем через сутки предоставить этот анонимный дар в распоряжение Международного бюро.

Приблизительно в этот же час Антуан поднимался по лестнице министерства иностранных дел, чтобы сделать Рюмелю его обычное впрыскивание. В последнее время, особенно после возвращения министра, дипломат, не знавший отдыха ни днем, ни ночью, вынужден был отказаться от визитов на Университетскую улицу, а так как его переутомленный организм более чем когда-либо нуждался в этом ежедневном подстегивании, то было условлено, что доктор будет регулярно приходить в министерство. Антуан охотно пошел на это нарушение своего расписания: двадцать минут, проведенных в кабинете Рюмеля, ежедневно вводили его в курс дипломатических дел, и он считал, что благодаря этой счастливой случайности принадлежит к узкому кругу лиц, наиболее осведомленных во всем Париже.

Несколько человек ожидали приема в зале и в соседней маленькой гостиной. Но привратник знал доктора и провел его служебным ходом.

- Итак, - сказал Антуан, вынимая из кармана номер "Пари Миди", события разворачиваются?

- Тс-с!.. - произнес Рюмель, поднимаясь с места и нахмурив брови. Уничтожьте это, и поскорее. Мы немедленно дали опровержение! Правительство намерено возбудить судебное преследование за эту наглую утку. А пока что полиция уже наложила арест на все, что осталось от тиража.

- Так, значит, это ложь? - спросил Антуан, сразу успокоившись.

- Н... нет.

Антуан, ставивший в это время свой ящик с инструментами на угол письменного стола, поднял голову и молча посмотрел на Рюмеля, который с измученным видом медленно раздевался.

- Сегодня ночью у вас действительно было жарко... - Тембр его голоса, приглушенного усталостью, показался Антуану изменившимся. - В четыре часа утра все мы были еще на ногах, и нам было не слишком весело... Военный министр вместе с морским были срочно вызваны в Елисейский дворец, где уже находился премьер-министр. Там в течение двух часов действительно рассматривались... крайние меры.

- И... они не были приняты?

- Окончательно - нет. Пока еще нет... Утром даже получена инструкция объявить, что атмосфера немного разрядилась. Германия взяла на себя труд официально нас предупредить, что она не проводит мобилизации: напротив, она ведет "переговоры". С Веной и с Петербургом. Поэтому в данный момент нам трудно взять на себя инициативу, которая повлекла бы за собой риск...