Лев Жданов - Грозное время

– Дал бы тебе эту вотчину, – говорил он порою сильному просителю-вельможе, стороннику Адашева, другу старых порядков, когда царь плясал по воле бояр, – дал бы тебе, да лих шептал мне Шуйский речи негожие: будто ты на Литву бежать собираешься, нас врагам предать готов…

Возмущенный боярин начинал изливать все, что знал про Шуйского. Этому тоже немедленно сообщалось о поклепах, возводимых на него прежним соумышленником, адашевцем… Ну а что дальше было, само собой ясно: друзья становились смертельными врагами, а царь улыбался своей новой, кривой усмешкой, причем и губ не раскрывал. Словно позабыл он смех свой веселый, прежний, громкий и раскатистый…

Только царица и слышала порой тот веселый, заразительный смех, когда царь сообщал ей об удачах своих.

– Слышь, Настя, а немцев побили мы снова же… Как для меня адашевцы, вороги мои стараются! Спасибо старцу Вассьяну за совет!

И расхохочется… Лицо веселое станет, словно помолодеет оно. Тридцать лет нет царю, а выглядит он обыкновенно намного старше… И вечно злой блеск у него в глазах, даже когда смеется он или ласково с нужными людьми говорит, а сам скользит глазами мимо, мимо… Только на миг порой уставится прямо в глаза глазами – и прожжет испытующим, недоверчивым взором своего собеседника.

Да, изменился царь…

И только лаская детей и жену, становится он на прежнего, живого да веселого Ивана похож.

– Слышь, – говорит он царице, – слышь, Настасья! Своих крамольников поусмирю, с Ливонами покончу и за Крым примусь. Приспеет и ему время… Все боле да шире к Летню, к Югу подвигаются грани царства Московского… Не миновать нам драчи с крымцами… Лишь бы Литва на мир пошла… Тышкевич, когда был от Литвы у нас в последний раз, – за малым дело стало…

– Ваня, голубчик, да не довольно ли? Сколько ты земель набрал? Отдохни… Со мной, с детками поживи! – нерешительно отозвалась царица. – Вон, почитай, и не видим мы тебя… Сам – на войну, в Ливоны ходил… И что перемаялась я тогда, Бог видит! Надо ли больше? Вон и отец, и дед твой столько не воевывали… Прославил ты имя свое царское – и будет…

– Будет? Ну нет! Мало, как отцы да деды мои жили! Помене дано было им Господом, поменей и спросится… У меня вон ныне один удел – Вятский, Беломорский ли – боле всей Руси, которою дед володел… Так и стол мой царский я должен инако держать… Не по-старому! Дома не сидеть мне! Особливо как замирю здесь недругов, задушу крамолу… То-то волю дам себе! Слышь, Настя, не мимо молвится: что плохо лежит – к Москве бежит… Ливоны – дармовой кусок. Кто владыка у них? Князь – рыцарь, майстер по-ихнему, да арцибискуп – поп. Нам ли ею не завладеть?! И Крым – не силен, только боек, особливо без подмоги салтана турского. Сарайчик-то[6] крымский Казани и Астрахани не грознее: а те – наши… И ему тоже будет… Вот… Польша, Литва? Иное дело! Большие куски, не проглотнуть сразу! Рада ихняя и земщина вся, ничего, что спорят промеж собой; а не укусишь их. Пьяны, да не без разума… Шатаются, да не пали. Ну да авось! Бог один знает, что мне Он на душу кладет, какие думы посылает рабу своему… А придется на Литве подраться, так туды воевод уж не пошлешь. Свое царское величество трудить надобно будет. Да это еще далеко впереди. Говорю: с домашними крысами прежде поуправиться приходится.

Работал хозяин земли русской, но и «крысы», как он их звал, не легко давались в обиду…

Старый, дружинный, удельный строй, уместный раньше, вступил в последнюю, смертельную борьбу с новым державным укладом земли русской, где грани раздвинулись, где усложнились отношения извне и в самой земле, так что понадобилась могучая единичная воля, ведущая, под всеми парусами, вперед всенародную ладью. Не годны стали теперь те сотни поводырей, которые бечевой тянули раньше широкую, неуклюжую барку по мелкому перекату речному, у самых истоков русской государственной жизни. Все ширясь да ширясь, могучий поток этой жизни разлился потом на полмира почти!

Конечно, основа борьбы только безотчетно чуялась бойцами обоих враждующих станов… Но умирать, хотя бы и по воле судьбы, никому неохота. И боярство в последний миг отчаянно стояло за себя!

Упорная, глухая борьба началась на каждом шагу! Боярам было тем труднее бороться, что Иван сумел привлечь народ на свою сторону. И случай, и ход событий – в этом ему помогли. Земля, правда, помнила вече, но она живо помнила и татарщину! Помнила, что единение и сильная власть царская, сменившая толчею удельных прав, спасла землю от ига мусульманского. В самый разгар борьбы против Ивана, яркого носителя идеи самодержавия, сторонники боярского соуправления землей должны были сохранять внешний вид полной покорности царю, оставаться в границах законности. Поступая иначе, внося смуту в царство, недавно лишь окрепшее, бояре подняли бы руку и на самих себя, уничтожили бы плоды трехвековой борьбы Москвы за свое устроение земское. Могли бы, пожалуй, крамольные бояре и князья и попы, к ним приставшие, поднять бунт против законного царя. Предлог нашелся бы… Толки о вмешательстве Овчины-Телепнева в семейную жизнь Василия Ивановича не прекращались. Иные говорили, что, даже при несомненном происхождении Ивана от Василия, сын наследовал не одно царство, но и смертельный «гнилой» недуг отца… А это – не приведет к добру… Какие дети будут от полубольного, жестокого в детстве самом и развратного в зрелые годы царя Ивана? Начал царь сокращать самовольство грубых, порой неграмотных попов – и новый предлог к недовольству породил он в темном народе.

Но все это и многое другое тонуло за блеском военных удач царя, к которым так падок народ всегда и везде. Оставалось ждать, чтобы царь зарвался на этом пути, потерпел крупную неудачу. И тогда – нанести посильнее удар… А пока – тысячи людей тысячью способов старались помешать замыслам, планам и всем действиям Ивана. Кто успел – убегал к врагам Москвы. Сильвестр и его близкие потакали таким перебежчикам, чуть не явно помогали им… Все это видел Иван.

Тупое, упорное, молчаливое сопротивление, бранчливая распря – сменялись порой и жестокими личными ударами, наносимыми исподтишка Ивану и семье его, как мы видели. Но гнулся, терпел Иван, пока не мог отплатить тем же. Обе стороны боролись упорно, молча, словно опасаясь даже сказать, за что борются.

Но оне сознавали – за что.

И когда начались ужасы опричнины, бояре только упрямо спрашивали:

– Почто бьешь верных? Не предаем мы тебя, мучителя. Губителю нашему служим верой и правдой, не тебя ради, но ради земли всей, ради царства… Почто гонишь?

А Иван, криво улыбаясь, отвечал:

– Верны вы, да не на мою стать! Не на мой самодержавный лад! Я – в дому голова!

И кровь лилась без конца.

Только надо отдать справедливость боярам: все они сделали, чтобы привести к такому исходу.

Особенно ужасен, тяжел был Ивану последний их удар…

Чуя за собой вину по отношению к царице, Адашев думал, и не без основания, что она влияет на Ивана, вооружая его против советников. Сильвестр тоже видел, как сильно повлияло на Анастасию вмешательство протопопа в присягу Димитрию, когда Сильвестр хлопотал за Владимира.

И вот за предполагаемые «тихие, наветные речи» царицы – противники клеймили ее явно именем Евдокии Византийской, а Сильвестра сравнили с Иоанном Златоустом, которого старалась погубить та нечестивая императрица.

И это знал Иван, но должен был молчать и терпеть, довольный удалением протопопа в Белозерский монастырь.

Так настала осень 1559 года.

На обычную охоту в сентябре к Волоколамску уж и не поехал Иван за недосугом.

В Ливонии дела, так успешно было начатые, словно остановились. Пишет Иван наказы и письма воеводам, грозит и молит их: не тратить даром времени… Но те знают, что покорение немцев – заветная мечта царя, и не очень спешат порадовать его, чтобы труднее показалось дело, чтобы щедрее была награда…

В октябре все-таки, когда установился путь, прошли ливни осенние, поехал царь со своей семьей в объезд монастырей, на богомолье. Через месяц, на обратном пути в Москву, царский поезд уж к Можайску подъезжал, а тут снова оттепель ударила сильная, дожди пролились нежданно-негаданно. Пришлось остановиться в Можайске, пока сюда лошадей лишних сгоняли, людей собирали, выручали из грязи колымаги тяжелые, царские, по ступицу ушедшие в размытую дорогу…

Тут продуло ли ветром царицу, случилось ли что, но сильно захворала она… Лежит на постели, разметалась, огнем горит все тело. Кровь горлом пошла.

Растерялся царь. Гонцов во все концы разослал, за лекарями, за всеми удобствами и припасами, так как плохо живут люди в Можайске. И у воеводы – обиход мужицкий. А царя не ждали сюда, ничего не заготовили. Мечется Иван… Не отходит от больной жены и лекаря не отпускает ни днем, ни ночью, вот третьи сутки. Тот – с ног валится. А Иван молит:

– Спаси царицу… Озолочу!.. Целую область тебе отдам! А нет, тогда гляди…