Евгений Сухов - Тайная любовь княгини
Болью была пропитана каждая клетка тела, как будто Шигона угодил в дупло к диким осам.
Он с ужасом наблюдал за тем, как ладонь его распухает, принимает уродливые очертания, видел, как кожа на суставах натянулась, и понадобилось всего лишь мгновение, чтобы она с треском лопнула, выпустив наружу белую кость.
Шигона поднял глаза. По дороге невыразительной черной лентой двигались старицы, мелкие монеты бренчали в медных стаканах, и под эту жалкую, унылую музыку они неожиданно растворялись в темноте.
«Не вижу ничего, — вдруг понял Шигона. — Околдовала меня окаянная».
И Иван, исходя дурнотой, упал на дорогу. «Не едать мне более красной калины», — напоследок подумалось ему.
ДВА БРАТА — ПЛЕТЕНЬ И КРАПИВА
Трудно было найти в роду Шуйских более близких людей, чем два единоутробных брата Иван Плетень и Андрей Крапива. Во всем они с малолетства были заединщики: вместе тискали на лугах ядреных девок в русалочью неделю, пивали за одним столом, а ежели случалась кулачная потеха, то всегда стояли плечом к плечу.
Оба — чубатые, с широкими лбами, которые, казалось, предназначались для того, чтобы о них разбивались кулаки недругов. Где бы ни находились братья, всюду они шествовали широко, по-хозяйски, и даже просторный московский двор для их поступи становился мал.
Решая все дела заедино, они представляли из себя силу, спорить с которой не решались ни стародубские, ни звенигородские князья. А ежели ссора заходила в Думе, служивые люди спешили угомонить разгоряченных братьев поспешным согласием, всегда помня о том, что в кулачных поединках не было им равных во всей Московии.
Даже дворцы они срубили рядышком. Не стали братья отгораживаться плетнями, и двор их выглядел единым. И челядь, шумно следуя за ними повсюду, уже не разделяла, где чей князь. Едиными у них были не только дворовые люди, недобрые люди злословили, что их жены также не ведают разницы между братьями.
В Думу Андрей Михайлович Шуйский более не являлся. Бестолково шатался по двору, зевал, поглядывая на толстозадых баб, а когда уже совсем становилось тошно, выходил на улицу и пугал своим строгим видом прохожих. Московиты, зная задиристый характер боярина, спешили кланяться ему до земли, и ежели поклон, по мнению Андрея, был не таким глубоким, как следовало бы, то он посохом в шею дожимал охальника до должного почтения.
Однако без Думы Андрей Михайлович скучал и, возможно, с радостью принял бы посыльных от Елены Васильевны, но та наложила на него опалу и повелела всем боярам обходить его двор стороной, а коли выпадет нужда пройти мимо, то пристало трижды плюнуть в сторону его ворот.
Единственное, что оставалось князю Андрею Шуйскому, так это дожидаться приезда младшего брата, который уже с месяц как воеводствовал в Переславле.
Отписал Андрей брату печальное письмо, в котором высказывал обиду на великую княгиню, жалился, что суздальских отпрысков равняют с простыми служивыми, а ежели и дальше в том потакать, то через год государыня заставит лобызать ей голенища. Все письмо было пронизано безутешной обидой и горем, и Андрей не сомневался, что брат снизойдет к его мольбам и, оставив наместничество, незамедлительно явится к московскому двору.
Так оно и случилось.
За скороходами, известившими о незамедлительном приезде Ивана Михайловича, сначала появились многие телеги, груженные скарбом, а уже затем, горделиво оседлав низеньких лошадок, двигалась челядь.
Иван Михайлович Шуйский приехал в закрытой каптане. Она застыла посредине двора, утонув в жирной грязи.
— По добру ли ехал, батюшка? — отворил дверцу дворецкий, смело прочавкав огромными сапожищами по зловонной жиже.
— Вот дурни, нашли куда каптану поставить! — обругался вместо приветствия боярин. — А ну волоките на сухое, подошвы не желаю пачкать.
— А ты, батюшка, на меня полезай, — развернулся дворецкий, подставляя Шуйскому спину, — за шею держись покрепче. Иван Михайлович, я тебя из любой грязи выволоку, в какую бы ни попал, — твердо обещал холоп.
— Что ты, господь бог? — усмехнулся боярин и крепко уцепился за плечи слуги. — Да не шатайся ты, дурень, чай не мешок с прошлогодним овсом тащишь, а своего хозяина.
— Да уж стараюсь, батюшка, — тужился детина. Грязь была густа и вязка, поклажа тяжела, и он, едва справляясь, продвигался пядь за пядью. — Давеча дождь три дня лил, вот и размочило двор, — негромко оправдывался дворецкий. — А потом еще со скотного двора свиньи понабежали, весь двор изрыли.
— Драть бы вас за недосмотр. Сколько раз вам было сказано, чтобы землицей все рытвины засыпали. Вот доберусь я до вас! — Иван Шуйский с облегчением ступил на твердую почву. — Где Андрей, брат мой?
— В избе тебя дожидается, господин, — радостно сообщил дворецкий, понимая, что на сей раз сумел избежать заслуженной порки. — Повелел вестовым тебя встречать, да они в корчму зашли по дороге и упились насмерть. Только час назад их приволокли, будет им теперь от князя Андрея.
У красного крыльца стряпчие встретили Ивана с поклоном. Князь, заметив бритые головы челяди, сразу осерчал:
— С каких это пор слуги мои волосья бреют? А может, вы себя боярами возомнили?
— Помилуй, батюшка, вышло так. Уж больно нынче жарко.
— На то вы и холопы, чтобы терпеть, — строго наказывал князь.
Брить головы всегда было исключительным правом ближних вельмож. Бояре свято чтили древнюю традицию и ревностно следили за ее соблюдением. Боярская Дума в первую очередь была неким орденом, где, кроме длинной бороды, ценилась еще и сверкающая макушка.
— Повяжите бесталанные головы кушаками, — сердито распорядился Иван Шуйский, — и не снимайте их до тех пор, пока волосья на затылке не отрастут. Ежели надумаете снять раньше срока… запорю, как злодеев! — пообещал боярин и, сунув пальцы за пояс, потопал по лестнице.
— Здравствуй, брат, — произнес Андрей, когда Иван переступил порог.
Братья Шуйские были настолько сильно привязаны друг к другу, что порой, даже расставшись на один день, так радовались встрече, будто не виделись вечность. Тем более странным выглядело это сдержанное приветствие старшего брата. Андрей никогда не стеснялся чувств и если здоровался, то до хруста в плечах.
— Здравствуй, Андрей, — смутился младший Шуйский. — Аль занедужилось?
— С чего ж мне здоровым-то быть, коль государыня меня при всех высмеяла, — жалился князь Андрей, — под хохот бояр с Думы выставила. Помыкает она нами, Ванюша. Держится с нами так, будто мы ее стремя стряпаем.
— За что ж такая немилость, брат, ведь честью и правдой служим! — задохнулся от обиды Иван Михайлович.
— А ты вспомни нашего покойного батюшку, Ванюша, — говорил старший брат. — Что он нам глаголил — не позабыл? Как московским князьям ни служи, а им все мало будет! Вот в ком мудрость была!
— Что верно, то верно.
Андрей сидел на огромном сундуке, покрытом ковром, сотканным из двойной пряжи. Узор был прост и состоял из трех полос, и оттого сундук напоминал заморского зверя с широкой гладкой спиной.
— Ты бы присел, Ванюша. Рядышком садись.
Иван Михайлович слегка оперся пятерней о широкую спину зверя, будто проверяя его на крепость — сумеет ли она выдержать еще одну ношу, а потом осторожно присел.
— Что ж делать-то мы теперь будем?
Дверца сундука неожиданно пискнула под двойной тяжестью.
— К Юрию Ивановичу дмитровскому нужно примкнуть. Вот кто нам честь окажет!
Иван Михайлович, попавший в свое время в опалу по тому же делу, что и брат, даже привскочил от удивления.
— Уж не шутишь ли ты, Андрей? А может, ты позабыл, как мы уже однажды съезжали к князю. И что же потом случилось? Выдал он нас своему братцу Василию, к тюремным сидельцам определил. Два года на своих ногах колодки таскали. Может, я и не то говорю, Андрей, но ведь именно Елена Глинская нас из темницы вызволила.
— Вызволила, чтобы потом перед лучшими людьми охаивать. Зла я на Юрия не держу, не мог он иначе поступить, а то бы последней вотчины лишился. И не то нынче время, чтобы обиды поминать, не сегодня-завтра он московский стол займет, а Елену Глинскую в монастыре запрет. Мы же при Юрии первыми будем.
— А не боишься, что он Елене нас выдаст?
— Не боюсь, Ванюша, грамоту я получил от Юрия Ивановича, к себе зазывает. Землями немалыми манит, а тебе, Ванюша, наместничество в Великом Новгороде сулит.
Псковское и новгородское наместничество было желанным для любого воеводы. Это не Переславль, который находился едва ли не на границе Русской земли, и кормление в нем многими Шуйскими воспринималось почти за ссылку. Великий Новгород был славен вольницей и крепкими мурованными стенами, о которые не однажды разбивался поток воинствующих монахов Тевтонского ордена на многие брызги. Каждый из Шуйских знал, что старинные связи суздальских князей уходят далеко в новгородскую землю, именно потому воеводствовали их предки в великом граде гораздо чаще, чем отпрыски иных родов. И эта небывалая честь вызывала в Думе общую зависть ко всем Шуйским.
