Валентин Пикуль - Океанский патруль. Книга 2
— И он остался жив?
— А что ему сделается? Руку вывихнул — и все! Сейчас опять на тральщике служит. Чай, я уверен, в любую погоду пьет.
— Нелегкая у вас романтика.
— Какая уж есть!
— Вот потому вы, матросы, и отчаянные все такие, — сказала Анфиса.
Этими словами она будто хотела напомнить ему о прошлой их встрече. Сережка двинул свои мохнатые белесые брови и сурово спросил:
— Вы мне так и не ответили тогда: сдали экзамен или нет?
— Сдала. С первого сентября уже занятия начинаются.
— И кем же вы решили быть?
— Штурманом тралового флота…
Сережка внимательно присмотрелся к девушке: круглое девичье лицо с широкими дугами бровей, немного курносый нос, гладко зачесанные каштановые волосы. Сама она невысокая, плотно сбитая, с короткими сильными руками и ногами; глаза смеются из-под бровей лукаво, будто дразнятся.
«И эта туда же, — ревниво подумал он, — в море…»
— А сколько вам лет?
— Мне?.. Восемнадцать.
«Старше меня на целый год, — мгновенно прикинул он и тут же решил: — Все равно я старше ее намного. С наше покачайтесь, с наше повоюйте, с наше покочуйте хоть бы год…»
— А что? — спросила она.
— Да так, ничего…
В открытое окно донеслись четкие всплески весел. Сережка выглянул.
Навигационный смотритель, сидя в рыскливом ялике, подгребал к берегу.
— Ого-гой! — крикнул Хлебосолов, заметив в окне Сергея. — Здорово, сынок!
Прогремела цепь прикола, и через минуту, пригибаясь в дверях, в горницу вошел старик. На нем была чистая косоворотка, слегка забрызганная морем, и штаны из чертовой кожи с большими заплатами на коленях.
— Что давненько не навещал нас? — спросил Хлебосолов, ставя в угол ведро с краской.
— Да все некогда, дядя Степа.
— Что так? А моя внучка уж не раз спрашивала о тебе.
— Дедушка! — вскрикнула Анфиса, вставая из-за стола.
— Да, говорит мне: «Дедушка, а дедушка, а скоро Сережа к нам придет?»
— Как вам не стыдно, дедушка!
— А что ты, внученька, — обиделся старик, — разве ж я плохое про тебя скажу когда? И наш Сережа — он тоже хороший парень…
Он вернулся домой поздно и долго стоял перед дверью, не решаясь позвонить. «Может, — думал, — лучше пойти ночевать на катер?» Но внутри квартиры раздались приглушенные голоса, и он нажал кнопку звонка.
К его удивлению, спать еще не легли. Мать, поспешно поцеловав сына, продолжала собирать отцу белье.
— Я тебе положу вот эту рубашку, — говорила она, — и этот свитер. Он, правда, старый, но теплее нового.
Отец сидел за столом, широко расставив локти, ел студенистую палтусину со сковородки, перед ним стояла пузатая стопка с недопитой водкой.
Оглядев сына светлыми, словно морской лед, глазами, он коротко спросил:
— Откуда?
— Гулял.
— Нашел время!
Допив водку, он сказал:
— Если будут письма, Иринушка, пересылай их на мою полевую почту.
— Уходишь? — спросил его Сережка, стягивая бушлат. — А куда?
— В Аддис-Абебу, — не улыбнувшись, ответил отец, и Сережка понял, что дальше спрашивать бесполезно.
Он раскрыл первую попавшуюся книгу, и, взяв со стола кусок черствого хлеба, стал усердно его жевать. В глаза случайно бросилась фраза: «…нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Волконским, но над всею Россией заслонял все другие предположения!..»
— «Война и мир», — вздохнул Сережка, закрывая книгу. Порывом ветра распахнуло форточку, и отец нахмурился:
— Норд-ост идет. Достанется…
Мать поминутно убегала на кухню, возвращалась обратно.
— Ты носки вот эти возьмешь? — спрашивала она. — А мыло у тебя на шхуне есть?
Сережке вдруг стало обидно, что вот он пришел домой, а его словно не замечают. Почему так? И вообще все последнее время-, после гибели «Аскольда», мать что-то стала уделять больше внимания отцу.
— А мы, — громко заявил он, — вчера с моря вернулись!
Отец отодвинул сковородку, стал набивать трубку:
— Ну?
— С моря, говорю, вернулись…
— А я вот иду. В полночь снимаемся. Да-а!
Он взял сковородку и ушел вслед за матерью на кухню, плотно затворив за собой дверь. Сережке впервые за все эти годы чего-то не хватало в этот вечер, и от этого становилось все тоскливее и тоскливее. «Если не уйдем в море, — машинально раздумывал он, — то Никольский отпустит на берег только в следующую субботу. Это сколько же дней мне ждать?..»
С кухни слабо доносились невнятные голоса, потом родители вернулись в комнату, и отец уже был в шинели.
— Пойдем, — сказал он, беря чемодан, — проводишь до шхуны.
— В порт? — спросил Сережка и стал быстро одеваться; ему показалось, что отец хочет поговорить с ним о чем-то.
Но они прошли несколько кварталов и все молчали. Два Рябинина — молодой и старший — шагали в ногу, плечо к плечу, наклоняясь против сильного ветра, и каждый думал о своем. Прохор Николаевич думал о том, что шторм придется переждать в бесполезном дрейфе, ибо вражеские субмарины уйдут спасаться от качки на глубину, а Сережка думал о том, что же все-таки хотел сказать ему отец, и еще вспоминал сегодняшний вечер в доме навигационного смотрителя.
«Она из Кадникова. Там, говорит, много садов, весь городок пахнет яблоками, и еще она сказала, что летом привыкла спать в саду…»
— Отец, — спросил он, — ты был когда-нибудь в саду?
— Однажды был.
— Расскажи, какие они?
Прохор Николаевич поднял воротник и, помолчав, сказал:
— Ну, сначала — забор. А за этим забором — деревья. И яблоки там, сливы… да! Пчелы летают…
— И все?
— Да, пожалуй, все…
«Как неинтересно, — подумал Сережка, — на картинках и то интереснее».
— А спать в саду можно? — спросил он снова.
— Где сады, там тепло — значит, можно! Они остановились возле проходной конторы порта; Рябинин взял у сына чемодан, хлопнул его по плечу:
— Беги и… будь хорошим с матерью… Обожди, постой! Сережка остановился. Отец снова раскурил свою трубку. Помолчали.
— Воюем, брат? — неожиданно спросил отец, как-то весело подмигнув сыну глазом.
— Воюем, — отозвался Сережка.
Где-то выла сирена, грохотали якорные цепи, в темноте порта раздавались голоса: «Раз-два — взяли… еще — взяли!..»
— Да, — продолжал Рябинин, — а война того и гляди кончится… ты как думаешь?
— Конечно, кончится. Скоро.
— Вот и я так думаю, что скоро…
И, как-то неловко оттолкнув от себя сына, он закончил:
— Беги! И помни насчет матери. Она у тебя хорошая. Ну, а теперь — прощай!
Он шагнул в дверь и, подбрасывая в руке тяжелый чемодан, направился к причалам, где чернели устремленные к небу высокие мачты его шхуны. Сережка смотрел, как постепенно тает во тьме коренастая фигура отца, и в душе его что-то томительно ныло. Проглотив навернувшиеся слезы, он вдруг подумал: «Вот уйдет когда-нибудь и — не вернется… Война закончится, а мы с матерью все будем ждать и ждать его шхуну».
Дома Сережку уже ждала та же самая сковородка с поджаренной рыбой, и он, садясь за стол, сказал:
— Мама, ты не знаешь, о чем хо,тел поговорить со мной отец?
— Не знаю… По-моему, ни о чем. А что?
— Да нет, так просто.
Орудуя вилкой, он придвинул к себе книгу, машинально листая страницы. И в глаза снова бросилась эта фраза: «…нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Волконским, но над всею Россией заслонял все другие предположения!..»
Сережка задумался над этой фразой и вдруг понял молчаливую сдержанность отца, волнение матери, которые тут же объяснил для себя одним только словом — война! Он никогда и никому не высказывал своего отношения к войне, даже не задумывался над этим, а сейчас, подумав, неожиданно решил, что отец, наверное, переживает то же самое, только глубже его и больнее…
— Мама, — спросил он, — скажи, я похож на отца?
— Ты очень вырос, Сережка, но ты еще молод, и трудно сказать, каким ты будешь.
— А хорошо быть таким, как отец?
Ирина Павловна подумала:
— Наверное, да…
Они долго говорили об отце, о том, что война должна скоро закончиться, и, ложась спать, Сережка попросил:
— Мама, расскажи мне, что такое сад?
— Зачем это тебе именно сейчас?
— Ну так. Хочу знать…
В комнате матери щелкнул выключатель, и голос ее мягко прошелестел в темноте:
— Ты еще не знаешь, какое это блаженство быть в саду.
Он особенно хорош на рассвете, когда каждая капля росы сверкает на солнце. Ветви прогибаются под тяжестью плодов. А в траве лежат яблоки, упавшие ночью, и, когда подберешь такое яблоко — оно холодное и необыкновенно сочное… Когда мать перестала рассказывать, он спросил:
— А забор — обязательно?
Мать долго не отвечала, и Сережке показалось, что она смеется в подушку.
— Забор? — переспросила она. — Это тебе отец сказал про забор?
— Да, — ответил Сережка и быстро уснул. Его разбудил стук форточки. Приподняв голову, он увидел, что мать стоит у окна.
