Андрей Алдан-Семенов - Красные и белые
Из толпы раздался чей-то молодой возражающий голос:
— А Ленин-то бает, бога-то нет? А ты баешь, Ленин — апостол? Что-то, батя, не так засупониваешь!
Священник боднул головой воздух, положил на грудь руку.
— Врешь! Я верно засупониваю! Но чтобы попусту не молоть языком, реку напоследок: защищайте Расею от всех, кто ее снова охомутать желает. А я, как пастырь ваш, пример подаю. Сан свой снимаю и добровольцем в красные подаюсь. Кто тут за самого главного комиссара? Али комиссары не пожелают с попом разговаривать?
— Нет, почему же? — Азин вышел из толпы, протянул руку священнику. Я командир Особого батальона. Хорошо вы за Советскую власть агитировали. Только больно уж заковыристо; как это вы — Расея непобедима и на предмет ее квадратности, и на предмет ее расстояний? Не совсем понятно, простите, не знаю вашего имени.
— Отец Евдоким. А вятского мужика непонятными словами надо, как быка обухом, глушить. Ежели и не поймет, зато уверует…
— Я приму вас, отец Евдоким, бойцом в батальон. Только и рясу скинуть придется.
— В рясе, сын мой, сподручнее мне. Посмотрят люди — поп! Плохи, скажут, у белых дела, коли священнослужители к красным поперли! Токмо так! К тому же я оной рясой свое невольное непотребство прикрываю, — отец Евдоким распахнул рясу — радужно засияли расшитые серебряными крестиками парчовые галифе. — Пришлось мне пасхальную ризу на штаны искромсать.
— Не возражаю и против рясы. А стрелять умеете?
— Утишек пощелкивал, глухаришек случалось.
Азин вынул маузер, небрежно прицелился, выстрелил в черное пятно на телеграфном столбе.
— Это, считайте, шагов за тридцать. Ваша очередь, отец Евдоким.
Поп осторожно принял револьвер, покачал на волосатой ладони, крякнул и, не целясь, вогнал пулю в пятно.
Добровольные эксперты кинулись к столбу, послышались одобрительные возгласы:
— Ай да поп! Командирскую пулю покрыл…
Азин спал, постанывая и вздыхая. Снились ему то задубелые, изрытые морщинами, то молодые, свежие, лица, то оскаленные лошадиные морды, снился сам он — в белой манишке и черном цилиндре. Он проснулся, приподнял голову, покосился на распахнутое окно. Из рябиновых кустов тянуло утренней свежестью, сквозь двигающиеся полосы речных испарений мелькало бесконечное водное пространство. У самого горизонта дыбились горные кряжи, округлые вершины, высокие пики. Весь этот невозможный на Вятке пейзаж изумил его; еще не пробудившимися глазами смотрел он на утренние миражи, пока горные вершины не начали свертываться. Водная гладь вошла в свои берега, появились уже знакомые леса, песчаные отмели, горбатые пролеты моста.
На полу спали Северихин, Лутошкин, Турчин. Обхватив руками телеграфный аппарат, дремал у стола Стен. Азин покашлял. Никто не проснулся, лишь Стен пошевелил головой.
Азин соскользнул с дивана, взял из-под подушки маузер, вышел на крыльцо. На перилах вспыхивала крупная роса, в дорожной пыли копошились воробьи. Азин поднял маузер, — выстрел развалил утреннюю тишину. В одних подштанниках, но с наганами в руках выскочили на крыльцо Северихин и Стен.
— Что случилось? — тревожно спросил Северихин.
— Преступление! — Азин опустил маузер. — Другого слова не подберу. Что ж это такое? Дрыхнем без задних ног, даже часовых у штаба не выставили. Нас можно голыми руками перехватать. Северихин! Где твоя рота?
— На пристани, допоздна же работали.
— Бойцы на пристани, а командир черт знает где! Делают там что хотят, а тебе наплевать? Сейчас шестой час, почему меня не разбудил, Стен?
— Пожалел. Ты же двое суток не спал.
— Ну знаете ли, ну знаете ли! Я бы вас всех под военно-полевой суд, да не могу, меня самого надо судить. За то, что дисциплины с вас не требую. Сам, как девка, на чужой постели дрыхну.
Толкнув плечом Северихина, он вернулся в комнату. Остановился у телеграфного аппарата, огладил его ладонью.
— Откуда «юз»?
— С почты перенес, — быстро ответил Стен.
— Надо ловить штаб Второй армии. Хлеб у нас есть? Хорошо бы еще луковицу на завтрак.
Они завтракали на крыльце. Выхватывали горячую картошку из чугунка, перекатывая ее в ладонях. С крыльца хорошо просматривались холмы правобережья: по холмам вилась белесая лента Мамадышского тракта.
С холмов скатывались в сторону Вятских Полян пыльные облака. Они то сгущались, то редели — из разрывов появлялись лошади, брички, люди, слышались неразборчивые крики.
— Поднять кавалерийский эскадрон! Это же белые…
— Это свои, — возразил спокойно Северихин. — Вон красное знамя, бойцы с бантами на гимнастерках. Без винтовок топают, — видать, побросали.
— Надо выяснить, что за люди, — Азин, простучав каблуками по крыльцу, рысью направился к человеческой лавине.
Авангардные части Второй армии, переправившись через Вятку у Мамадыша, продолжали свое отступление на Вятские Поляны. Командиры бывшие царские офицеры — или переметнулись к белым, или разбежались. В этой толпе беглецов были остатки пехотных полков, кавалерийских эскадронов, добровольческих отрядов, орудийных батарей, санитарные части, хозяйственные обозы. Измотанные, голодные, утратившие боевой дух, брели красноармейцы: одни побросали оружие и уже подумывали о дезертирстве, другие созревали для разнузданного грабежа. Головная колонна вливалась в пыльную улицу, когда появился Азин.
— Стой, стой! — раскинул он руки, словно хотел перекрыть улицу. — Что за люди?
Полный стремительности Азин на секунду приостановил беглецов. Еще не исчезнувшее чувство дисциплины и своей виновности и невольное любопытство задержали первые ряды.
— Из какой части? Где командир? — переспросил Азин.
— Из той, что драпает…
— Мы теперь сами командёры…
— Ходи вперед, чево упёрся! — подтолкнули сзади чернявенького оборванного бойца.
Боец подсунулся к Азину, тот отстранил его рукой.
— Вятские Поляны заняты Особым батальоном. Я командир батальона. Я требую…
— Ослобони путю…
— Хватит с нас командиров-комиссаров.
— Пощупайте штыком этого свистуна, — посоветовал кто-то шершавым басом.
— Дерни поганца в хайло!
— На груди бант — в башке аксельбант.
— Шупай его штыком, щупай! — продолжал советовать бас.
— Кто скажет, что я трус и дезертир, — я вобью эти слова в его же глотку! — вспыхнул Азин.
— А ну-кася посторонитеся, — опять сказал бас. — Дайте-кася я с ним покалякаю. — Из задних рядов вывернулся усатый боец; на лацкане кургузого пропыленного пиджака полоскалась малиновая ленточка. Приседая, почти приплясывая, держа за дуло винтовку, надвигался он на Азина. — Вот с тобой максималист покалякает. У него засвистишь и закланяешься.
Боец вскинул над головой винтовку. Азин отклонился, подставил ногу. Боец упал, Азин сорвал с него ленточку, наступил на винтовку: приостановившиеся было красноармейцы начали его обтекать.
— Товарищи!
Голос Азина потонул в матерщине, проклятиях, улюлюкании. Он попятился, прикрывая грудь винтовкой, но услышал за спиной железное дребезжание колес. Из соседнего переулка вынеслась таратайка, лихо подлетела к толпе беглецов. Азин увидел Лутошкина, сдерживающего лошадей, Северихина с подпрыгивающим пулеметом. Зеленое рыльце «максима» уставилось на толпу. Азин рассмеялся облегченно и весело, а толпа опять закружилась на месте.
— Солдаты революции! Будем знакомы, меня зовут Азиным. С этой минуты считаю вас бойцами моего батальона. Равняйсь! — скомандовал он, легонько подталкивая красноармейцев. — Равняйсь, равняйсь, живее, живее…
В этот жаркий августовский денек Азин спустил с себя семь потов. А новые части Второй армии все прибывали, подходили и разрозненные группочки, и одиночки. Измотанные, пропыленные, пропахшие пылью и потом, но бодрые и довольные Азин и Северихин вернулись в штаб. Стен весь день устанавливал связь со штабом Второй армии.
— Как дела? — спросил Азин. — Разнюхал, где командарм-два, где штаб?
— С Мамадышем разговаривал — не знают, до Соколок, что на Каме, достучался — тоже в неведении. Посоветовали в Чистополь толкнуться.
— Чистополь что?
— Молчит. Ты проголодался?
Стен стал жарить на сковороде яичницу и ощипывать курицу. Запах еды раздразнил аппетит, Азин полюбопытствовал:
— Откуда курица. Стен?
— Старушка одна принесла. Пусть, сказала, полакомятся алые освободители наши…
— А деньги уплатил?
— Предлагал два листа «керенок», отказалась старушенция. Избу, говорит, такими деньгами оклеивать, да клопов не оберешься.
— Смотри ты у меня! Без денег ничего не брать!
— У нас и «керенок»-то кот наплакал, вон висят под иконами.
Азин сощурился на желтые, подсвеченные голубоватой краской листы: в каждом было по двадцать сорокарублевок.
