Константин Федин - Первые радости
— Возьми, вытри ему лицо.
Аночка, будто не поняв, отстранила платок, но тотчас тщательно и нежно стала обтирать голову отца своим заплатанным узеньким рукавом.
20
В субботу, часу в двенадцатом ночи, у прокурора судебной палаты играли в карты, в домашнем кругу, за двумя стелами. Между робберами мужчины выходили на террасу покурить и размяться. Террасу обвивала неподвижная листва дикого винограда, подзолоченная светом электрической лампочки, в котором метались совиноголовки. Исступлённый трепет их крылышек, вспыхивавших и потухавших, подчёркивал безмолвное спокойствие ночи.
Прокурор прохаживался под навесом винограда, останавливаясь на поворотах и с любопытством наблюдая за бабочками. С ним рядом ходил и так же останавливался постоянный гость дома, младший из его подчинённых, кандидат на судебную должность Анатолий Михайлович Ознобишин. У него было чуть-чуть кенгуровое сложение — коротковатые руки с маленькими, не мужскими кистями, высокие ноги, утолщённое книзу, немного отстававшее при ходьбе туловище. Добродушный и предупредительный по манере, он нравился не только прокурору, но особенно его супруге и вообще всей дамской половине дома — тётушкам и молодой племяннице, относившейся к нему мечтательно. Сослуживцы находили его вкрадчивым и были уверены, что некоторая тихость не помешает ему обойти по службе даже очень прытких.
— Странная вещь, — сказал прокурор, — на меня это мелькание ночных совок производит всегда успокаивающее впечатление. Даже больше, чем преферанс.
— Преферанс возбуждает, — заметил один из гостей.
— Того, кто садится без четырех на птичке, — усмехнулся прокурор. — А я играю без риска, поэтому отдыхаю.
— Посмотрим, посмотрим, что покажет следующая пулька, — ответил гость, уходя в комнаты.
— Действительно, ваше превосходительство, — сказал Ознобишин, оставшись наедине с начальником, — оторваться от этих бабочек так же трудно, как от костра.
— Искры гаснут на лету, — задумчиво вымолвил прокурор.
— Очень похоже на искры, совершенно верно. И настраивает созерцательно.
— Задумываешься над суетою бытия, — вздохнул прокурор. — Что слышно нового?
— Ничего особенного. В городе все ещё разговоры о прокламациях.
— Ах, о мальчуганах? Ну, как дознание?
— Не могу точно сказать. Вы ведь знаете, ваше превосходительство, господин товарищ прокурора меня не жалует. Я дважды просил, чтобы он разрешил сопровождать его на допросы. Обещает, но…
— Гм-м. Что же, вы хотите, чтобы я ему предложил?
— Если вас не затруднит… Для меня было бы поучительно, и, может быть, я принёс бы пользу. Дело обещает быть чрезвычайно интересным. Вдруг, например, у нас в камере заговорили, что в деле замешан Цветухин.
— Актёр?
— Совершенно верно.
— Скандал! Что же он — в ложи, что ли, подметывал прокламации?
— Он будто бы по другому делу — по делу о типографии.
— Это одно и то же, я убеждён.
— Нет, ваше превосходительство, сообщества все ещё не установлено… Не удаётся будто бы соединить. Два разных дела.
— Ах, голубчик, кому не удаётся? Подполковнику не удаётся? Подполковник что угодно соединит. Он, как повар: берет уксус и масло, получается соус провансаль.
Анатолий Михайлович засмеялся, и смех его, сдержанно убывая, длился до тех пор, пока на губах его превосходительства держалась улыбка. Потом он произнёс чрезвычайно доверительно:
— Называют ещё Пастухова.
— Пастухова?
— Да, будто бы Пастухов тоже.
Они постояли молча. По лицам их скользили маленькие тени совок, точно отражая быструю смену мыслей. Из комнат вырвался смех.
— Как же вы говорите — ничего нового? — недовольно упрекнул прокурор, прислушиваясь к смеху.
— Ничего мне достоверно известного, ваше превосходительство. Скажешь, а потом не подтвердится. Получится — Ознобишин наболтал. Ведь до сего дня мне ещё не дано ознакомиться с протоколами дознания.
— Да, да, скажу, чтобы завтра же мне доложили.
Прокурор укоризненно покачал головой и покосился через открытую дверь в комнаты, где все ещё смеялись.
— И чтобы вас допустили к ознакомлению с делом. Нужно накоплять опыт. Я вас понимаю. Знакомьтесь и потом держите меня в курсе. С тех пор, дорогой мой, как мне прописали очки, чтение дел стало для меня гораздо труднее. Надену очки — клонит ко сну, представьте себе. Сниму — ничего не вижу.
— Зрение, ваше превосходительство, — проникновенно сказал Ознобишин.
— Да, — подтвердил прокурор. — Он ведь модернист?
— Пастухов? — догадался Ознобишин. — Ну конечно, модернист.
— В газетах его хвалят. А отец у него был бестолковый. Все, знаете ли, проектировал. Долгов наделал… Если сын в него, можно думать — сбился. И потом вполне естественно ожидать от литератора… Вы как, читаете модернистов?
— Пробовал, ваше превосходительство. Все как-то у них… на скользких намёках. Иногда даже неприлично.
— Да, они позволяют себе… Однако у некоторых получается увлекательно и, знаете, красочно. Я как-то, ещё до очков, прочитал роман… не могу вспомнить автора. Из новых. Но название запомнил: «Девственность», знаете ли. Очень смело. И легко, с интересом читается. Там, видите ли, одна девушка…
В это время на террасу вышла развеселившаяся племянница прокурора с приглашением к ужину, и прокурор направился в комнаты, расспрашивая, над чем же все так весело смеялись.
Сидя, как обычно, рядом с дамами, любезно, слегка неуклюже передавая им своими маленькими ручками блюда и обмениваясь ни к чему не обязывающими уместными словами, Ознобишин испытывал приятно волнующее чувство. Он надеялся, что после удачного разговора на террасе его отношения с товарищем прокурора, наблюдавшим за политическими делами, примут ту короткую доступность, которую все не удавалось установить. Товарищу прокурора не нравилось молодое рвение кандидата. Частенько осаживая Ознобишина, он поучал, что для успешного прохождения службы впереди любознательности должна идти выдержка, и дальше подборки маловажных материалов ничем его не занимал. Теперь, когда камере прокурора палаты предстояло принять к производству нашумевшее в городе дело, Ознобишин рассчитывал достичь по возможности больше и знакомством с процедурой дознания, и помощью в составлении обвинительного акта. Участие в этом деле рисовалось ему началом весьма значительного, даже, может быть, решающего движения в карьере, и он жалел, что не нашёл случая поговорить с прокурором раньше, и радовался, что наконец поговорил. Как большинство молодых людей, он был тревожим неудовлетворённым желанием что-то видоизменять, совершенствовать и думал, что все удивятся, когда обнаружат, как много он открыл такого, чего прежде никто не примечал. Он нисколько не хотел поколебать машину судопроизводства, наоборот — ему представлялось, что, когда его подпустят к ней ближе, она заиграет своими хитрыми деталями так, что даже старые чиновники ахнут и возбоготворят её ещё больше. Главное, о чём он мечтал, — это увидеть живых обвиняемых, и болезненно досадовал, что товарищ прокурора не хотел замечать его интереса к дознанию.
Допросы производились уже второй месяц. Через руки жандармского подполковника Полотенцева прошло немало людей, и следствие обрастало подробностями, как днище корабля ракушками.
Был вызван в жандармское полицейское управление и Меркурий Авдеевич Мешков.
Он явился расчёсанный, степенно приодетый, как к заутрене. Вопросы, заданные ему первоначально и касавшиеся установления его личности, были нетрудными. Он отвечал готовно, и вся слаженность и удобство формы усыпили его страх, тем более что Полотенцев все время будто извинялся за невольно причинённое утруждение.
Это был человек с выбритой до сияния продолговатой головой и с математической шишкой на затылке, с коротенькими ярко-жёлтыми ресничками, словно дублировавшими тонкую золотую оправу очков. Он отращивал длинные белые ногти и при письме упирался в бумагу мизинцем с особенно длинным и особенно белым ногтем. За работой он надевал китель без аксельбантов, и вид его был дорожным, как будто подполковник ехал в мягком купе и нечего было церемониться, — путь дальний, сидеть уютно, собеседники славные, вот-вот он раскроет чемодан и проговорит: «А ну-ка, заглянем, что нам упаковала в путь-дорогу наша дражайшая жёнушка».
Таким располагающе-добродушным тоном Полотенцев предупредил Мешкова, что за ложные показания свидетели несут уголовную ответственность, если будут изобличены в умышленном сокрытии или же в клевете.
— Понимаю, понимаю, — сказал Мешков, действительно сразу доняв, что удобные вопросы кончились.
Полотенцев спросил, что известно Мешкову о его квартиранте Рагозине, после того как Рагозин скрылся.
— Как же мне может быть о нем что-нибудь известно, если он скрылся? — заволновался Мешков.
— А это я буду вас спрашивать, а вы мне — отвечать, — назидательно поправил Полотенцев.
