Зот Тоболкин - Грустный шут
— Я с княгиней останусь, — решил Пинелли и, как ни уговаривали его, отвечал лишь одно: — Это решено, остаюсь.
— Прощай и ты, Леня, — развел руками Барма. — Храни сестрицу. Тебя ж храни бог.
Они уехали. Пинелли, почитав княгине Петраркины сонеты, отправился выяснять судьбу Бориса Петровича. Мимо него в полицейском возке пролетел освободившийся от пут Меншиков.
Итальянец кинулся обратно, но запоздал.
Ворвавшись к Юшковым, светлейший пробежал по всем хоромам. Дуню отыскал в тереме. Глядела в окно, думала о братьях. Обернувшись, улыбнулась спокойно, приветливо сказав:
— Добро пожаловать, Александр Данилыч. Хоть и без хозяина — задержался где-то, а приму тебя с почетом.
— Где братья твои? — грубо спросил князь, облизывая кровоточащую губу.
— Братьев давно не видала. Не ладят они с Борисом Петровичем.
— Вре-ешь! — Меншиков больно схватил ее за руки, но, словно бы устыдившись этого жеста, хватку ослабил: в него смотрели огромные, вобравшие в себя чуть ли не все небо глаза. — Врешь, — повторил тише.
— Гоже ли князю так вести себя? Князю светлейшему, — прожурчала Дуняша. В лице побледневшем, в тихом, спокойном голосе столько силы и столько достоинства, что Александр Данилович, привыкший к почтению и подобострастию, смутился, выпустил ее тонкие, почти детские руки. «Афродита… живет со старым сатиром», — мелькнула завистливая мысль. Ее тут же настигла другая: «Молода, не балована, возьму в полюбовницы».
— Как звать тебя? — спросил, приосанясь.
— Авдотья. Авдотья Ивановна.
— Дуня, Дуняша, — подхватил князь, улыбаясь страшным, разбитым лицом. — Не для этого дома ты создана. Дворец высокий построю! Жемчугами осыплю. Птиц райских насажу в клетки. Люби меня!
— Я жена мужняя, — сказала княгиня, разминая посиневшие, слабые пальчики. Удивилась: человек, призванный вершить законы России, сам творит беззаконие. Отчего он, словно басурман, ворвался в дом чужого человека, предлагает что-то непотребное? Стало быть, ни бог над ним не властен, ни царица. Суд человеческий презрел.
— Была мужняя, теперь свободна, — усмехнулся князь уголком рта и провел перед глазами ладошкой: не снится ль ему это тихое, синеокое чудо? Не напустил ли кто дурману? — Свободна и… моя, — прохрипел он, оглядываясь на офицеров. Те поняли все, неслышно скрылись за дверью.
— Что говоришь, князь? Я мужу верна.
— Он стар и… мертв. Сдох он, сдох твой муж!
— Ты убил его? За что? Он служил тебе верно!
— Кабы верно — жил бы! За измену и поплатился. Он и тебе изменял! Всех полюбовниц его знаю.
— Не клевещи, Александр Данилыч! Стыдно!
— Моей будешь! Аль им отдам! — пригрозил Меншиков, указав на дверь, за которой скрылись офицеры. — Кость сладкая.
— Не посмеешь, ежели крещен.
— А, не посмею? Эй вы! Ко мне! — Меншиков крикнул офицеров. Дуня, однако, выскользнула из светлицы через другую дверь, закрылась там на защелку. Вынув из шкатулки даренный братом нож, проговорила:
— Не заходи, Александр Данилыч! Живой не дамся.
Стояла у дверей, приставив к груди нож. Минуту назад еще не помышляла о смерти. Да и теперь, чувствуя на коже острое лезвие клинка, верила, что немолодой и, верно, мудрый человек этот образумится.
«Пужает», — решил князь, не поверив ее обещаниям. Моргнул офицерам.
— Не хошь со мной, с ими тешься.
Дверь от удара першинского ботфорта затрещала, резко ударила по рукоятке ножа. Нож по самую рукоять вошел в Дуняшину грудь.
— Господи, что же я натворил-то? — склонившись над молодой женщиной, прохрипел князь. Ему стало худо. Лицо вздулось и посинело. В глазах плескался красный туман. Не верилось, что это хрупкое создание так решительно и так скоро могло уйти из жизни. Все казалось игрою, и в эту игру никто не поверил.
— Себя порешила, — успев подхватить покачнувшегося князя, сказал Першин. — Не дура ли?
— М-молчи ты! Ммолчи!.. — сквозь зубы процедил светлейший и, старчески шаркая, сутулясь, выбрел на улицу. Вышел — воздуху не хватало; разодрав ворот, задышал шумно, с хрипом. — В тюрьму, — приказал перетрусившему Першину.
Не знал, зачем туда ехал. Не затем же, чтоб известить Юшкова о гибели его жены. Ехал и глушил в себе вспыхнувшее чувство вины, а оно жгло все сильней. Не раз на веку своем отправлял людей в мир загробный, отправлял в муках и смотрел на их корчи спокойно, порой испытывал от мук врага наслаждение: помирает ненавистный человек, который и сам был бы рад посадить тебя на кол. Но смерть юной княгини князя сразила. «Что же я натворил, подлец этакий? Зачем ради прихоти минутной оборвал крылья бабочке? Подлец, подлец!»
…В стылой, со вчерашнего дня нетопленной избе, кутаясь в шубу, сидел Пикан-старший, молчал, уставясь в угол скорбными глазами.
«Дуняшка! — повторял он хрипло. — Доченька…»
— Ипатыч! — звал его Тюхин. — Колодец рыть пойдем?
— Всё — колодец, — глухо отзывался Пикан. — И все мы в колодце том.
…Меншиков, неузнаваемо постаревший, вошел в темницу.
— Выбирай, князь, — сказал без предисловий. — Сибирь или плаха?
— Мне все едино, — равнодушно отозвался Борис Петрович, еще не зная, что стал вдовцом.
— Поповна твоя… себя порешила… Любила тебя поповна, — завидуя князю даже в несчастье, сказал Меншиков. Ждал: Борис Петрович расплачется, начнет рвать на себе волосы. Юшков принял страшную весть спокойно, перекрестился:
— Царство ей небесное!
— Ну так как же, что выберешь?
— Руби голову. Будет, попрокудил на этом свете, — приговорил сам себя.
— Не-ет, нет! В Сибирь поедешь! Заживо гнить там будешь! До скончания века, — взорвался светлейший, задумавшись: «А как бы я такой суд принял?»
— Век-то мой кончился, чужой ворую, — ответил Юшков. В голосе слышалось безразличие смертельно уставшего от жизни человека. — Чужого не жалко.
Часть вторая
1Путь санный развезло. Поначалу все ехали, потом шел пешком Кирша, за ним — Митя, а затем и Барма. В возке осталась Дарья Борисовна. Сидела, укутавшись в теплую шубу, дремала, улыбаясь сладким своим грезам. Как странно, как неожиданно выстраивается судьба! Не думала, не гадала, что попадет в опалу вместе с отцом. О Тиме только мечтала, себе не смея в том признаться. Отец собирался выдать замуж за князя Черкасского. Род именитый, знатный. Но случай спутал все карты. Не быть уж княгиней, не быть. Станет женою шута, скомороха. Побредет за ним, куда позовет. И обойдут они всю Россию, счастливые, вольные, сами себе владыки. Тима… Тимоша!
Барма оглянулся, как бы услыхав ее зов. Оглянулся, но не остановился: «Надо спешить. Если успеем добраться до Чаг-озера, там не задержимся долго. Клад сыщем — купим корабль, и по морю. Митя не о голове своей тревожится, морем бредит. На море ему ничто не страшно. Если Никитка не обманул — все сбудется. А коль обманул…» Об этом и думать не хочется. Барма сомневался, что клад уцелел, но спутников своих не тревожил. Хлюпая по намокшему снегу, чему-то рассеянно улыбался.
— Как там Дунюшка наша? — Митя шагал за братом след в след. Шагал размашисто — брызги во все стороны: моряк он и есть моряк.
— Не боле тебя знаю, — насупился Барма. Сердце было неспокойно. Юшков в узилище, Пинелли не только ее — себя защитить не сможет. Куда легче и спокойней было бы, если б Дуня сидела в санях рядом с Дашей. Что теперь с нею? На воле или в темницу брошена?
— Быстрее! Быстрее! — заторопил Барма спутников. Пропустив вперед брата, махнул в сторону и выше пояса провалился в снег. Под снегом — полна воды — канава.
— Вот и купель… окрестился, — зуб на зуб не попадая, смеялся Барма.
Даша тревожилась:
— Испростынешь! Лезь ко мне, грейся.
Барма, ни перед кем не робевший, смутился, упрямо замотал головой. Давно ли из озорства в тереме светлухинском, обозлившись на своевольную княжну, при ней, при слугах чуть не сдернул с себя порты. Теперь вот сесть рядом не смеет. Не потому ль, что тогда не любил, причислял ее к ненавистному чванному боярству? Между прошлым и настоящим — пропасть. Своя Даша стала: не княжна — товарищ.
Остановились. Натаскав сушняку, Митя занялся костром. Озябшие руки не слушались: где-то обронил перчатки.
— Эх ты, неумеха! — Даша выскочила из возка, кинув свою шубу Барме. — Сними с себя все, завернись. Я не гляжу.
Кирша еще и лошадей не выпряг, а костер уж потрескивал. Поставили в чугунке мясо, купленное в окраинной лавчонке, парил закаменевший хлеб. Даша, укутав Барму шубой, развешивала на ветках его порты, исподнее. Митя грел за пазухой пузырек с чернилами, вострил перо.
«На пути к Чаг-озеру, — записал по въевшейся с давних пор привычке, — Тима по самый пупок вымок. Разбили бивуак».
Больше писать было не о чем. Сунув тетрадку за пояс, аккуратно заткнул чернильницу, попытался определить место нахождения. Что определять-то: в двух днях от столицы. Ель, под которой устроились, задымила, уронив в костер ком смешанного с хвоей снега. Снег зашипел, растаял, поднялся синим облачком.
