Андрей Караулов - Русский ад. На пути к преисподней
Шесть страниц похвал – вдруг выскакивает этот абзац, написанный, видно, уже поздно вечером, под водочку, а водка, как известно, самый честный напиток на свете, с эффектом…
Да, все в жизни Александра Исаевича было в меру, так распорядилась судьба: фронт, лагерь, Рязань, «Новый мир», Хрущев… – все в меру, всего в меру, из года в год.
Так что теперь? Если судьба положила ему, Солженицыну, всего в меру (Александр Исаевич не верил в неуправляемость судьба), если он (его выбор?) литературу принес в жертву… даже не ГУЛАГУ, нет, конечно, он пожертвовал литературой ради подвига… Тогда каковы итоги? Все говорят о подвиге, а Солженицын – литератор, самое главное, вроде как – попутная тема. (Так, кстати, было и с «Бабьим яром» у Евтушенко, читатель принял поэму как поступок, литература – второе дело, главное – поступок, хотя стихи получились, стихи звучат как набат!)
Шаламов – настоящий гений и по-настоящему несчастный человек. Один из итогов – его письмо? Абзац про кота, многое перечеркнувший.
Александр Исаевич, фонд Солженицына лишил Шаламова помощи, и он умер в сумасшедшем доме… – но разве он, Александр Солженицын, виноват, что Хрущев прочитал «Ивана Денисовича», но не «Колымские рассказы» (Твардовский ни за что на свете не передал бы рукопись Шаламова первому секретарю ЦК, это было бы как несостоявшееся самоубийство)… Разве он, Солженицын, виноват, что его вдруг выдвигают на Ленинскую премию, а Шаламов – вскоре – погибнет в психушке?
Наталья Дмитриевна раскрыла окно:
– Обед! Саша! Обед!
У Александра Исаевича был железный режим, лагерный.
Ветер завыл еще сильнее, просто взбесился. Страничка в блокноте, заложенная огрызком карандаша, осталась совершенно чистой.
Открыв дверь, он долго, по-крестьянски, вытирал ноги.
– Из Москвы звонил некто Полторанин, – доложила Наташа, – новый… у них там… начальник.
– И… что хочет… господин? – Александр Исаевич бережно положил шапку на полку и повесил шубу. – Зачем… звонил?
– Хочет, чтоб мы скорее возвращались в Россию, если одним словом.
– Ишь ты…
– Говорит, Ельцин просит. Все в силе. Все, о чем говорили летом.
– Вон как…
– Сегодня пельмени.
– Вот и благо…
У него был особый язык, чисто русский, с мелодией…
Александр Исаевич прошел к столу – чинно, не спеша. Все, как всегда: огромные напольные часы отбили два тридцать дня.
Часы русские, со звоном, видно купеческие, старые…
Да, да: дурацкая, конечно, затея, вредная – поселиться в Штатах; если не Норвегия, лучше всего, конечно, была бы Финляндия. Но Урхо Калева Кекконен, Президент республики, был платным агентом советской госбезопасности, то есть корни – заложены… и какие! КГБ там всюду (так информировали американцы). Урхо Кекконен и Индира Ганди – самый большой успех КГБ в нелегком деле вербовки платных (лучше бесплатных, конечно) «агентов влияния», хотя Индира Ганди (богатейшая женщина, между прочим) стоила Советскому Союзу двести тысяч долларов в квартал. (В КГБ плановое ведение хозяйства, поквартальное!) СССР не жалел денег на шпионаж – знатоки-американцы предупреждали Александра Исаевича, что бюджет внешней разведки в Советах (только разведки) намного больше, скажем, чем все государственные расходы на межконтинентальные ракеты, хотя любая ракета в СССР – ручной сборки, разумеется…
Солженицын не верил Ельцину, чувствовал в нем заложенную подлость.
Он так и жил все последние годы – с ощущением личной катастрофы.
Ельцин звонил в Вермонт в прошлом году: Солженицын сорок минут объяснял ему, что демократия в России (если все и дальше так пойдет) мгновенно себя исчерпает; Ельцин слушал вполуха, вяло повторял, что Россия ждет «великого сына» домой, и – зевал, это было слышно даже через океан… да-да, именно так – зевал…
Обед Александра Исаевича на обед не похож, привычка есть мало: куцый салатик и шесть пельменей в бульоне, зато на десерт – черный чай с мороженым.
Дьявол, похоже, задался целью снести Россию под корень, дьявол в России наплодил дьяволят, они в России повсюду, они и сегодня везде…
Александр Исаевич принялся за пельмени – еда деревенская, чистая, он любил все простое, он наслаждался простотой, ел молча, вкусно, собирая ладонью упавшие крошки.
Если он молчал, Наташа тоже молчала, берегла его покой.
– Хорошие пельмени, – Александр Исаевич тщательно вытер салфеткой губы. – Удались на славу. Хорошо бы, знаешь, карасей… раздобыть. И в сметану!
– Какие зимой… караси…
У них уговор: ни слова о работе, о текстах, пока Александр Исаевич – молчит.
Он медленно, степенно встал из-за стола.
– Чай?
– Пришли в кабинет.
– А Полторанин? Если позвонит…
– Суесловие. У них там еще сто раз все переменится… у Полтораниных. Они сами не знают, что сейчас строят… Ни чертежей, ни плана… Такой дом обязательно рухнет. Докатим «Колесо», тогда поедем. Если дом у них… устоит…
Александр Исаевич пошел в кабинет, но вдруг резко обернулся в дверях.
– Пусть пока ждут, короче говоря. Мы вернемся в Россию, только когда придет пора умирать, а умирать нынче – рано, книгу надо закончить.
Он скрылся за дверью.
Полторанин действительно позвонил на следующий день, и Наталья Дмитриевна ответила, что Александр Исаевич очень занят, дописывает «Красное Колесо», поэтому в ближайший год они вряд ли соберутся в Москву, хотя тоска по России адская.
Книга держит.
Полторанин сказал, что Президент создаст Александру Исаевичу все условия для работы.
– Спасибо, – поблагодарила Наталья Дмитриевна и положила трубку.
«Где в Америке найти карасей? – рассуждала она, – вот где?»
Впрочем, рыбу Солженицын не любил, особенно морскую, иное дело пельмени или картошка с салом по-домашнему, хотя сало в Кавендише – тоже проблема, за салом в Канаду надо ехать, к братьям-украинцам.
Спросить о сале можно было бы, конечно, в Москве, самолеты летают каждый день… да и карасей можно послать, заморозить и послать, дело не хитрое, но все это хлопоты, а на хлопоты времени нет, очень много, как всегда, литературной работы…
12
Егорка собрался ехать в Москву с единственной целью – убить Горбачева, если повезет – то и Ельцина. Но сначала Горбачева, в Ачинске его не любили больше всех.
На билет собирали тремя дворами. Своих денег у Егорки не было, да и при чем тут, спрашивается, свои деньги – дело-то государственное, народное…
Олеша насмешничал: с такой-то рожей – и в Москву! Нет, Егорка твердо-твердо знал: хошь спасти завод от назаровских – убирай Горбачева и Ельцина, иначе будет одно предательство. А если к власти придет нормальный человек, он быстро рассует кооператоров по тюрьмам, сделает нормальные цены и жизнь окажется в радость.
– Водка бу как при Брежневе, – доказывал Егорка. – Ты понимаешь?
Олеша не верил.
– Поздно! Нищие мы. Это все Ленин изгадил. А потому правители в России – противо народу. Был бы Ленин честный – залез бы на броневик… так, мол, и так, господа хорошие, сам я, видите, не здешний, из-за границ явилси, порядков ваших не знаю, живу в шалаше…
Олеша иногда читал «Комсомольскую правду».
Красноярье – центр России; земли отсюда поровну что до Бреста, что до Магадана – три с лишним тысячи верст…
Егорка знал: если он, Егор Решетников, не спасет комбинат от назаровских, его никто не спасет, завалится предприятие. И Ачинск погибнет, всем тогда уезжать. А куда уезжать-то?..
Велика Россия, но отступать некуда, кому в России чужие нужны?
Горбачев – врал, Ельцин – стал врать. Что он когда по Москве пешком бродил, народу руки жал, он что, сказал кому-нибудь, какие при ем цены в магазинах будут?
Теперь шпана разная заводы покупает – назаровские, блин! Тюрьма по ним плачет, а Ельцин их в люди выводит! Или, мож, они и с ним делятся – а?
Нет, грохнуть их всех – праздник будет! Город вздохнет. Напарник нужен, а его вот и нет, как раз, вдвоем-то веселее поди, это ж ясно…
Егорка решил серьезно посоветоваться с Олешей и пригласил Борис Борисыча – самого умного в Ачинске мужика.
Беседовать в квартире было как-то глупо, Егорка боялся прослушки, есть такие устройства, в кино показывали. А дело это особое, тонкое, без пол-литры не разберешься, но и пить, конечно, надо с умом. Если в «Огнях Сибири» – никаких денег не хватит, там цены – о! Поэтому Егорка выбрал фабрику-кухню (при комбинате), хотя на фабрике-кухне он обычно не пил, брезговал. Горячее здесь давали аж до девяти, правда, пельмени исчезали где-то к семи вечера и оставалась только тушеная капуста.
Водку народ приносил с собой. Если не хватало, тетя Нина, хозяйка, давала в долг, причем по-божески, но – с учетом инфляции.
Перед тем, как войти на фабрику-кухню и подняться (к родным алконавтам) на второй этаж, Егорка долго кружил по улицам, боялся «хвоста».
– На отелю тебе скинемси, – уверял Борис Борисыч, – Москва деньгу любит, факт, так шо скинемси. Но условие: сначала Горбачев должон мне мое отдать – понял? Деньгу мою.
