Русский. Мы и они - Юзеф Игнаций Крашевский
Боциан был в лагере неоценим, потому что поддерживал в нём весёлость и добрый дух, которые его никогда не покидали. Кроме него, на пеньке сидел священник отряда, отец Сальвиан Бернадин, а в уголке на щепках – пятнадцатилетний мальчик, румяный, как яблочко, и так похожий на девочку, что можно было подумать, что это была вторая панна Пустовойтовна. Между тем на самом деле был это ученик пятого класса, который сбежал от родителей из Варшавы. Отец его был высоким чиновником, некогда большим любимцем Муханова; сын, которого мучило родительское преступление, шёл отплатить за него кровью.
Полковник был задумчив, Бернадин – погружён в молитву, маленький Ёзек спал; только Боциан, не думая, слушают ли его, разглагольствовал, дурачился, шутил.
– Отец Сальвиан, – говорил он, – не стоит беспрестанно надоедать Господу Богу, как это делаете вы. Признаюсь вам, что если бы я был Господом Богом, что у меня, наверное, не получится, вы бы мне уже страшно наскучили. Я бы и без вашей милости знал, что делать. Мы могли бы побеседовать, с Ёзком не могу говорить, потому что он неприлично дремлет, полковник невежливо задумчив, а мой рот, как катушка, по делу или нет, постоянно прясть должен.
– А если бы я был Господом Богом, – отвечал ксендз Сальвиан, – тогда бы за такую болтовню вас не миновала бы первая русская пуля, только направил бы её куда-нибудь в мясо, потому что мне вас как-то жаль.
– Тогда бы вы сотворили искусство, когда у меня только кожа да кости!
– Но что вы скажете на то, – прервал полковник, – что наши не возвращаются?
– Трудно угадать, – сказал ксендз Сальван, – признаюсь, что я боюсь за них.
– А я нет, – сказал Боциан, – ребята крепкие, в усадьбу на ужин не заедут, а я только этого одного и боюсь. Из этих усадеб всегда беда вырастает; уставшие люди вбегут на гостеприимный приём, на добрую еду, на вкусную водку, на сладкие глазки и будь здоров! Много раз нас русские за завтраком схватали.
– Вот это точно, – сказал ксендз, – эти глазки, дьявол из них смотрит!
– Отец, этого в теологии нет; если бы из всех прекрасных глаз смотрели дьяволы, в аду бы их не было, а там также у них достаточно работы имеют и отсутствовать не могут.
– Цыц! Цыц! – отозвался, вскакивая, Ёзек. – Земля стучит! Или наши едут, или русские.
Все вскочили и тихо было в хижине, а полковник выбежал на порог. Узкой тропинкой через лесную гущу возвращались с разведки отправленные всадники. Один ехал впереди с рукой на перевязи, другой за ним, с головой, обвязанной белым платком, он вёл за собой коня, на котором сидел русский офицер, без палаша, связанный, и весь забрызганный кровью.
– Ого! – воскликнул Боциан. – Наши сцапали птичку!
– Ей-Богу, хваты! – сказал отец Сальвиан. – Ведь это офицер!
– А где Друсиарс? – спросил полковник первого, который ехал с рукой на перевязи.
Раненый понурым голосом отвечал:
– Вечный покой Друсиарсу, пал и больше не встанет.
И здоровой рукой он поднял вверх шапку, восклицая:
– Да здравствует Польша!
Полковник хотел что-то говорить, но, присмотревшись к пленнику, сидевшему на коне, изумился и вскрикнул. Он узнал в нём барона Книпхузена и как молния пробежала через его ум эта история со шкафом, когда барон его спас от смерти.
С начала восстания барон, как многие другие российские офицеры, хотя принадлежали к заговору, хотя вроде бы хотели работать для Польши, почувствовали себя бессильными и так же хорошо, как другие, пошли воевать за Матушку Россию. Немного было примеров, чтобы кто-нибудь из них, даже тот, кто наиболее горячо отзывался, твёрдо поддержали делом свои слова. Нет ничего более заурядного, чем либерал и революционер в России, но они есть всегда как те кони, выскочившие из шеренг, которые даже с пастбищ бегут на своё места, когда услышат трубу. Русский за чаем в близком кружке пускается в словах невероятно далеко, но вызванный, чтобы поддержать их делом, отступает и молча идёт прежней дорогой. Царь Николай доказал чрезвычайное знание своего народа, когда, выйдя к мятежному народу, крикнул ему:
– На колени!
Да, на русского достаточно крикнуть во имя послушания, к которому привыкли, чтобы запугать самых ревностных революционеров. Книпхузен, кроме этого привычного солдатского послушания, был ещё, как мы видели, неверующим. Поначалу он так развлекался революцией, словно играл в бильярд, но ему это в конце концов наскучило, и когда полк потянулся в поле, пошёл с ним, ища свежих впечатлений в борьбе с восстанием.
– Барон! – воскликнул полковник.
– Моё почтение, Святослав, Александрович, – ответил сидящий на коне, – вижу, мы с вами всегда должны встречаться! Прикажите, чтобы развязали мне эти верёвки, потому что меня так отвратительно скрутили, что я двинуться не могу.
Все вокруг молчали, видя, что полковник был знаком с пленником, которого привели.
Боциан, который не знал прошлого Свободы, усмехнулся с издевкой. Ксендз стоял изумлённый, а тем временем командир разведки с рукой на перевязи сдавал рапорт о своей экспедиции.
– Мы пошли, полковник, как известно, выяснить, не бродят ли где русские. Когда мы подходили к деревне, бежит босой пастушок и кричит нам: «Эй, паны повстанцы, не ходите в деревню, потому что туда только что русские пришли».
Я спросил его: «Много их там?» А он: «Будет там с десяток с офицером, а, может, и пятнадцать». Я подумал, что даже если их и пятнадцать, аккуратно взяв, можно с ними справиться». Я спрашиваю парня: «А где?» Узнаю, что они расположились в корчме, и офицер, который их привёл, лёг спать в комнате на сене. Думаю: «Хорошо».
Мы подкрадываемся к деревне, ведя коней в руках, заборы и аллеи по дороге немного нас заслоняли, шли мы также сухими канавами, чтобы нас меньше было видно. Подхожу к корчме, негодяи там, оружие в козлах, а они там едят кашу из котелков. Думаю: «Хорошо». Мы потихоньку окружили их с трёх сторон, потом как крикнем, как вбежим, как начнём их мутузить, не дав им добраться до карабинов. Они убежали, ругаясь,
