Григорий Полянкер - РАЗБОЙНИК ШМАЯ
Командир батареи расхохотался и приказал скинуть ящик: незачем возить лишний груз. Шмая обиделся всерьез: разве может этот лейтенант, студент педагогического института, понять, как пригодятся эти части в колхозе…
– Товарищ гвардии сержант, когда кончится война, займетесь запасными частями Сейчас – не время.
Шая Спивак стоял вытянувшись перед молодым лейтенантом, но внутри у него все кипело. Конечно, ему легко говорить. Трогает его, что ли, что от тракторного завода в Сталинграде остались кучи пепла? Пока заводы будут восстановлены, пока они начнут снабжать колхозы запасными частями… Словом, ящик здорово пригодился бы колхозу…
Однако ничего не помогло. Ящик пришлось снять, и он остался на снегу до лучших времен. Шмая забрался на нары и долго ни с кем не разговаривал.
Поезд шел на запад. Ночь была морозная. Солдаты спали, и только старик сидел один у печурки и подкладывал щепки и уголь. Занятый своими мыслями, он не заметил, как кто-то сел с ним рядом. Шмая оглянулся и увидел продолговатое лицо Борисюка, его большие голубые глаза и падающие на лоб длинные русые волосы.
– Все сердишься на меня, папаша? – произнес Борисюк и дружески погладил его по спине. – Ничего, тракторы у нас после войны будут… Все будет… – Он помолчал немного. – Вот отец мой больше не вернется. Он был коммунистом, мастером на большом заводе в Киеве. Вы мне немного его напоминаете… Гестапо его расстреляло. Они и мать мою и двоих сестер расстреляли…
Широко раскрытыми глазами смотрел Шмая на молодого командира и озабоченно кивал головой. Борисюк говорил тихо, чтоб никого не разбудить.
На следующий день лейтенант Борисюк перетащил в вагон свою шинель и брезентовый ранец и устроился рядом со стариком в углу. Они рассказывали друг другу о своей жизни и, несмотря на разницу в возрасте, стали друзьями.
Политработники часто приносили в теплушки свежие газеты, сводки Совинформбюро, в которых говорилось об освобожденных городах и селах, о том, что враг отступает на разных фронтах.
В такие минуты Иван Борисюк испытывал странное чувство: ему казалось, что поезд идет чересчур медленно, и кто знает, быть может, пока они доберутся до фронта, война окончится и он не сможет выполнить своего священного долга – отомстить фашистам за замученного отца, за мать и сестер, за разрушенный Киев.
Наконец поезд прибыл на разбитую железнодорожную станцию. Мосты здесь были взорваны, поезд дальше не шел.
Без отдыха и сна, днем и ночью войска шли по курской земле, где на километры вокруг нельзя было найти ни одной уцелевшей деревни – все было сожжено.
По ночам шел мокрый снег, днем он таял. Колеи были полны воды, движение по дорогам становилось труднее. Потом в лесах началась война, о которой Борисюк, воспитанный на воинских уставах, имел весьма слабое представление. Герои Сталинградской битвы стояли по колено в воде и строили дороги и мосты. Иван Борисюк, командир первой батареи, полагавший, что сразу же по прибытии на место он развернет свою батарею и вступит в бой, был разочарован, когда ему выделили участок и приказали мостить дорогу.
Дни и ночи рубили деревья, не расставались с пилой и топором. Надо было проложить дороги по болотам и трясинам, чтобы перебросить танки и тяжелые орудия, винтовки и снаряды, хлеб и овес. Копали и строили дороги, учились штурмовать доты, траншеи, высоты. Это была подлинная война со стихией, с землей, с водой. На десятки километров вокруг земля была разрыта вглубь и в длину – траншеи, канавы, окопы, дзоты. Солдаты, штабы, медсанбаты, пекарни, склады, бани и красные уголки – все ушло под землю, все было замаскировано. От дивизии к дивизии, от армии к армии можно было пройти специальными ходами. Прибывшие танковые колонны и тяжелая артиллерия, машины и возы расползлись по лесам, по балкам.
В эти дни Шмая не знал отдыха, он не расставался с топором и пилой. Он строил землянки, сколачивал скамьи и табуретки. Досадно было, что блиндажи приходится крыть бревнами, а не жестью. Эх, показал бы он класс!
Командир батальона Спивак целыми днями пропадал на учебных площадках. Теперь говорили не об убитых фашистах, а о кубометрах вынутой земли, о вырытых траншеях, о блиндажах. В ротах и батальонах готовили вечера самодеятельности. Приезжали сюда бригады артистов из Москвы, из Башкирии, из Саратова. Вечерами разведчики наряжались в свои маскхалаты и отправлялись на передовые – «поохотиться».
По ночам передовые позиции освещались с обеих сторон бесчисленными ракетами, Редко и лениво пролетали над головами мины и снаряды, и снова вся округа погружалась в странную тишину.
Бесконечно тянулись дни. Готовили мощный удар по немецким полчищам – те рассчитывали летом взять реванш за Сталинград. Однако за внешним спокойствием солдат чувствовалось большое напряжение. Москва была недалеко, и каждый понимал, что решается судьба страны.
Прибывали колонны танков и снарядов, которые тут же куда-то исчезали Под каждым деревом, за каждой складкой земли стояли замаскированные орудия, танки.
Как только наступал вечер, небо наполнял рокот тяжелых бомбардировщиков.
– Наши летчики везут Гитлеру ужин… – шутили солдаты.
На полях меж траншей всходили и росли пшеница, рожь, овес и гречиха. Лето установилось жаркое, ждали наступления гитлеровцев, а интенданты составляли планы уборки хлебов возле передовых позиций и доставляли сюда косы и мешки…
Тишина становилась все тревожнее. Это было затишье перед бурей. В один из вечеров гвардии майор Спивак выстроил свой батальон в Зеленой балке, где находились тыловые части. Приодетые, подтянутые, солдаты ждали начала торжественной церемонии вручения полку гвардейского знамени. Полковой оркестр играл гимн. Командир, держа в одной руке алое знамя, снял фуражку, опустился на колено и поцеловал полотнище. Командир четко и громко читал слова торжественной клятвы, солдаты и офицеры повторяли эти слова как присягу.
Командир полка передал знамя гвардии сержанту Рогову – под Сталинградом он уничтожил ручными гранатами четыре вражеских танка. Сержант сиял от счастья. Подняв развернутое знамя, он пронес его вдоль строя.
Над головами плывет звездная ночь. В окопах и траншеях солдаты бодрствуют. Вдали от фронта, где-то в густых лесах, чернеющих перед глазами слышится глухой грохот орудий, от которого люди успели уже отвыкнуть. Бесчисленные провода тихо гудят.
Шмая лежал в своем окопе и осторожно курил, пряча папироску в рукав.
– Слышь, немец уже готовится. Курорт скоро кончится…
– Откуда знаешь?
– Уж я его, немчуру, как облупленного знаю..
В хлебах послышались шаги. Подошел командир батальона с адъютантом и связными. Все были в металлических касках. Увидав артиллеристов в пилотках, он сказал:
– Вы, пушкари, что – воевать не собираетесь? Немедленно надеть каски! Как, танки не пропустите?
– Постараемся! – ответил Шмая, лаская сына взглядом. – Снарядов у нас хватит…
– Что значит – «постараемся»? – сурово заметил командир. – Твердо надо отвечать: «Не пропустим!» Понял, гвардии сержант?
Артиллеристы улыбались, прислушиваясь к разговору между командиром и его отцом.
Проверив, все ли на месте, знают ли артиллеристы свои задачи, он проговорил:
– Ну, смотрите не подведите свою пехоту, гвардейцы…
– Все будет в порядке, товарищ гвардии майор!
Запыхавшись, прибыл на позиции ефрейтор Митя Жуков, привез термосы с супом и чаем, хлеб и сахар. Маленький и подвижный, он появился здесь неожиданно. Этот добродушный парень с улыбающимися, добрыми, девичьими глазами тоже надел сегодня каску и был как-то по-особому оживлен.
– Ну, ребята, хорошенько заправляйтесь! Знаете солдатское правило: есть время – глуши голод, поспи…
– А что такое, слыхал что-нибудь? – спросил Давид Багридзе, возившийся со своим телефонным аппаратом. Его большие черные глаза сверкали в лунном свете.
– Разведчики привели «языка», а тот рассказал, что фашисты собрали много танков на нашем участке фронта…
– Ну, а у нас видал, что в балках делается? – с гордостью ответил Багридзе. – Сломают себе фашисты голову…
– А как же может быть иначе? – сказал пожилой сибиряк Сидор Дубасов, человек медлительный, неразговорчивый. – Я дрался с немцем ещё в ту войну. Хитрая бестия, лиса! Налетает на свою жертву неожиданно, исподтишка. Но кончает всегда плохо. Как ты на этот счет, гвардии сержант? – обратился Дубасов к Шмае.
– Это точно. Только сейчас все зависит от нас, от артиллерии, – ответил Шмая. – Несколько траншей впереди занято нашей пехотой, а долго ли удастся им продержаться, кто знает?
– Если танки прорвутся здесь, позади нас ещё несколько эшелонов имеется, – словно отвечая на мысли Шмаи, сказал Дубасов.
– Ты, кацо, соображаешь, что говоришь? – рассердился Багридзе. – Ни одной нашей траншеи немец не имеет права взять. Не то скучно нам будет…
