Антон Дубинин - Испытание

— Я — христианин.

— Чего ты здесь ищешь?..

— Святого Грааля.

— Где твои спутники?..

— У меня их нет.

— Тогда иди сюда.

Он сделал еще один шаг, вода поднялась выше колен. Едва удержался, чтобы не упасть. Плыть будет безумно трудно. Кретьен еще раз взглянул на Замок — за ним подымалась узкая, едва светлеющая полоса. Это восток. Там занимается рассвет.

Ален поднял руку и перекрестился, прежде чем погрузиться в черную воду единым броском, как учил отец — если сразу, то не страшно — и закрыл глаза.

И увидел его.

Этьен обернулся через плечо в звенящей какой-то, серебристой пустоте, и свет солнца чуть золотил его русые волосы. Худое лицо, светлые, серые, печальные глаза. Черная одежда — слишком жаркая для такого прекрасного дня. Острые плечи.

«А потом ты вернешься и найдешь меня. И скажешь, что ты видел, нашел ли ты реку, есть ли через нее мост для нас. Тогда я увижу, что твой путь — он истинный. И тогда я попробую тоже пройти им. Ты покажешь мне путь до Реки. Я буду ждать. Я… (клянусь).»

— Да, Этьен.

…Вода с ревом билась о его колени, которые от холода уже почти потеряли чувствительность. Он открыл глаза — в них стояло отражение трех башен. Черная и две белые. И развернутый небесными ветрами светлый стяг.

— Не медли, — в голосе с того берега прозвучала — или это ему показалось — легкая тревога. — Твои силы на исходе, и скоро рассвет.

— Я знаю, монсеньор, — собственный голос показался Кретьену хриплым, неблагозвучным, как кваканье лягушки. — Я не могу войти в воду… пока.

— Почему, христианин?

— Потому что я солгал тебе.

— Солгал?

— Да, монсеньор. Я солгал, что у меня нет спутников. У меня есть спутник. И я должен вернуться за ним. Я… обещал.

— Что же, — нет, это не сталь прозвучала в прекрасном голосе — нет, волненье и беда. — Ты волен сделать так. Но неизвестно, дойдешь ли ты до Реки еще раз. Переходят ее только единожды, и мало кто дважды вставал на ее берегу… А ты желаешь сделать это в третий раз, христианин.

— Монсеньор… — ноги Кретьена совсем онемели, он их уже не чувствовал. — Более всего я хотел бы оказаться на том берегу, где ты. Но я не могу. Не могу сделать это в одиночку.

(«Через год, через десять, ты меня найдешь. Тогда я увижу, что твой путь — он истинный. И тогда я попробую тоже пройти им. Я… (клянусь)».)

— Христианин, — голос рыцаря был звонок и уже почти бесстрастен. Как ледяная речная вода. — Я предупредил тебя.

— Воистину, так, — прошептал Кретьен, опуская голову, и черные, с сильной проседью, не просохшие после дождя пряди скользнули по его нагой спине. — Так, и да поможет мне Господь.

Когда же он вскинул лицо, чтобы посмотреть еще раз на тот берег — рыцаря уже не было. Только белый замок, за которым, на самом краю земли, на крайнем востоке, бледнела рассветная полоса. Кретьен развернулся и вышел из воды, поднял штаны, натянул их на одеревеневшие ноги. Шерсть чулок слегка намокла от брызг.

Когда же, затянув шнуровку на боку и перекинув через локоть плащ, он оглянулся — не было уже ни реки, ни замка, только темный, роняющий капли, дышащий лес. А позади темнели развалины разрушенной древней церкви, и где-то в ее стенах сопел, переступая с ноги на ногу, всеми покинутый и порядком усталый Морель.

…Они с конем переночевали в развалинах — свод здесь сохранился, правда, не везде. Попросив у Дома Господня прощения, Кретьен даже развел на каменном полу маленький костерок, тем более что в боковом приделе нашлись сухие дрова — видно, он был не первым путешественником, который находил здесь приют от непогоды. Кроме того, Кретьен нашел на полу возле уцелевшего алтаря фляжку, в которой оказалось крепкое вино. Выпил половину и уснул, сгребя в одну кучу нанесенные ветром сухие листья — себе на ложе, надеясь, что поутру все же не встанет больным. Плащ высох не до конца, но сил сушить его уже не хватило — накрылся прямо влажным. Спал Кретьен крепко и видел очень яркий и на редкость подробный сон, а пробудился — от жары, и, сев на жестковатом шуршащем ложе, увидел сквозь пролом в стене, что дождя нет. По небу несутся быстрые, густые и сероватые облака, а в прорывы меж ними просверкивает ослепительное лицо Солнца. Он не знал, что за одну ночь в его волосах изрядно прибавилось седины.

Он смотрел на Солнце и вспоминал свой сон, собираясь ехать. Ему приснилось окончание «Персеваля», и Кретьен даже знал, как его переложить в стихи. Но теперь это не имело почти никакого значения.

— Эн Кретьен?..

Катарский епископ был и впрямь немало поражен. Он поднялся гостю навстречу, отложив тяжеленную книгу; в окна его спальни — самые большие и светлые во всем замке — лился дневной свет, ярко озарявший лицо вошедшего, но старец в черном все же прищурился, словно бы не веря своим глазам.

— Да, мессир, я. Я ищу Этьена.

На какой-то безумный миг ему показалось, что Совершенный сейчас недоуменно поднимет брови: «Этьена? Так вы же вместе уезжали…» И тот почти воплотил это жуткое видение, действительно, одна из его тонких, не тронутых сединой бровей слегка изогнулась:

— Этьена?..

(И если ты сейчас скажешь, что не знаешь, кто это такой — я тебя задушу!)

— Да, мессир, Этьена Арни, вашего… сына. Он в Ломбере?

— Нет, — глаза старого катарского священника смотрели странно, как-то недоверчиво. — Его нет здесь.

— Так где же он?! (Черт побери, едва не прибавил Кретьен, но сдержался. Ты думаешь, я отниму его у тебя? Ты думаешь, ты заполучил его навеки?)

— Сразу по возвращении, незадолго до Успения Богородицы, Этьен принял сан. Я отправил его с миссией на… север.

Кретьен привалился к стене. Вся бешеная сила, которая две недели заставляла его без передышки гнать коня на юго-восток, останавливаясь только для ночлега, — вся эта сила куда-то девалась. Он отстраненно посмотрел на Оливье и хотел спросить, но промолчал. Тот заговорил сам, выходя из-за стола, и в темных глазах его виднелось что-то вроде… вроде сочувствия.

— Этьен очень удивил меня, возвратившись так скоро, и — в одиночестве. Более того, едва спешившись во дворе, даже не отдохнув с дороги, он поспешил ко мне и умолял тотчас же дать ему консоламентум. Объяснять, что произошло с ним в дороге, сын отказался. Обряд провели в тот же день.

— А-а… Понятно.

— Эн Кретьен, — Оливье пытливо глянул своими южными глазами ему куда-то внутрь головы, — может быть, вы объясните мне, что случилось с моим сыном?.. Меж вами произошло что-то, что прибавило ему твердости, но и сделало… хрупким. Хрупким, эн Кретьен, тем, что не может согнуться, но может сломаться. На исповеди он не сказал о произошедшем ни слова — видно, не считая это грехом. Но верьте мне… я люблю Этьена не меньше вашего, и сейчас волнуюсь за него, как никогда.

Он не лжет, не лжет. Они же вообще не могут лгать, вспомнилось Кретьену, им обеты запрещают… Бедный Этьенчик. И бедный его отец, и бедные мы все.

— Мессир… Я рассказал бы вам. Но не могу. Кажется, так просто это не раскажешь. Мне просто нужно… с ним встретиться. Обязательно. Мы друг другу… обещали.

— Обещали?.. Люди нашей церкви не дают обещаний и клятв. Кроме лишь обета, который приносится во время Утешения. Странно, почему, если мой Этьен и правда обещал что-то — почему он не сказал об этом во время публичной исповеди?

(Отгадай сам — почему, старый ты простак. Потому что не раскаивался. Как же я рад, Этьен, как я рад. Я все-таки не ошибся.)

— Впрочем, неважно. Теперь никакой прежний обет не может иметь для него значения. Теперь он — священник, Совершенный.

(А вот и может, едва не вскрикнул Кретьен — но не вскрикнул. Еще как может, плохо вы, господин Оливье, знаете своего духовного сына!.. А ведь правильно он меня боится, правильно не доверяет, зачарованно подумал поэт, вглядываясь в бесстрастное, изжелта-смуглое лицо человека-дерева. Я же и в самом деле опасен для него, я — соперник их церкви. И для Этьена — куда более серьезный, чем все католичество с грозным Папой во главе!)

— Мессир Оливье… Скажите, где он сейчас. Нам нужно увидеться. (Не бойтесь же вы, хотел добавить он — но сдержался. Видно, судьба ему в этом диалоге умалчивать все свои рвущиеся наружу реплики.)

— Друг мой… Прости, я не вполне доверяю тебе. Я видел Этьена после того, как он вернулся из странствия с тобою. Таким я его видел только однажды, очень давно. Когда он еще не был моим сыном.

— Когда вы его вытащили из тюрьмы, спасли от повешения? Когда он, беззащитный и никому не нужный, сидел там по подозрению в ереси, о которой даже ничего толком не знал, и некому было за него заступиться?.. Когда вы, отважное братство юга, монахи и рыцари, явились выручать своих, и заодно под руку подвернулся и еще один, чужой?..

Глаза Оливье едва не выскочили из глазниц.