Тамара Каленова - Университетская роща

Не вполне отдавая себе отчет в том, что делает, Крылов заступил дорогу…

Взгляд девушки недоуменно скользнул по его лицу. Соболиные брови дрогнули…

Вакано угрожающе поднял трость.

— Вы с ума сошли! — громко прошептал Кузнецов и потащил его в сторону. — Это же сам Вакано!

Разодетая пара скрылась в павильоне.

Крылов оцепенело смотрел вослед. На душе стало скверно, смутно. Встреча с мерзким типом Вакано и его юной спутницей подорвала что-то внутри него очень важное и светлое. Он вспомнил глаза девушки: непроницаемая озерная темень. Куда подевалась их чистота…

«Вот цена твоей благотворительности, — сказал он сам себе с беспощадностью. — Вот твои семь рублей! Если бы не они, может, и служила бы в комнатных прислугах у купца… Может, и замуж бы выдал ее хозяин по прошествии времени… А так теперь, с негодяем Вакано, верная гибель… Только хуже и гаже от твоей благотворительности! Хуже и гаже! Отчего так?!»

Он мучился и не находил ответа. Он вырос на уважении к самой идее благотворительности, в душе своей соединяя ее с великой силой — добротой. Дожил до зрелого возраста с мальчишеской мечтой о несметных богатствах, которые можно было бы раздавать бедным. Идея малых добрых дел стала сокровенной частью его мировоззрения, самого его существа. И вдруг все начало рушиться, сыпаться, словно бы уходил песок из-под сооруженного им здания. Что же делать?..

Где-то впереди произошло какое-то движение. Раздались голоса: «Нарский! Нарский!» Все подались вперед, теснота на дорожках сделалась ужасной. Плошки отчаянно смердели, нечем было дышать. Застоявшаяся вода в прудике сильно воняла. Над головами ярко загорелось «22 ИЮЛЯ», что вызвало аплодисменты, адресованные душке-генералу Нарскому, начавшему сожжение фейерверка.

Послышались выстрелы, хлопки, и в ночном небе начали рассыпаться красные, зеленые, малиновые букеты от разрывов цветного дымного пороха. Ракеты, шутихи, бумажные снаряды-петарды и прочие зажигательные изделия беспорядочно взлетали и падали с высокого обрыва в темные воды сонной Томи.

Шум, крики, пьяные возгласы «ура». Какой-то купчик влез на березу и оттуда возглашал:

— Я к-кипец! Пхэ! Плевать я хотел на обчество! Мне все можно… Без университета жили — и при университете проживем!

Кого-то качали, кого-то били… Гуляние удалось на славу.

Покачав головой. Сторож открыл калитку.

— Два часа ночи, господа профессора…

— Молчи, караульщик, — с шутливой важностью сказал Кузнецов. — Ты страж ворот, стало быть, обязан.

— Обязан-то обязан, — незло продолжал ворчать старик. — А господин попечитель и их благородие экзекутор Ржеусский не велели нынче никому отпирать. А вы, быдто вьюноши, по всей ноче неразумно блуждаете.

— Да, караульщик, мы — такие, — подтвердил Кузнецов и обнял за плечи Крылова. — Мы — молоды. А ты стар, ворчелив без меры и не быть тебе никогда Абинабодом, блюстителем великодушия!

— Где уж нам, темным, быть… Абибодом, — покорно согласился сторож, запирая калитку. — Это уж вам, образованным, все можно.

— Можно! Сегодня — все можно! — широко распахнул руки Степан Кирович. — Сегодня Томский университет открыт!

И он стал с воодушевлением декламировать:

Солнце горит на востоке,

Тундра, тайга встрепенулись,

Знать, и весна недалеко:

Спавшие силы проснулись…

Здравствуй, родное светило!

Ждем мы тебя, не дождемся.

Жизни, и роста, и силы

Мы от тебя наберемся.

— Тише ваше благородие, — умоляюще попросил сторож. — А ну как его высокопревосходительство услышат?! — Пусть слышит! Это же его стихи, стражник! Он их сегодня читал на открытии. А я, молодец, запомнил.

Край наш, забытый, далекий

Жаждет тепла и привета.

Пусть он воспрянет, великий,

Света, побольше нам света!

Кузнецов опустил руки, посмотрел на сторожа и уж другим, обычным голосом спросил:

— Ты думаешь, я пьян? Нет, братец, я счастлив…

— Пойдемте, Степан Кирович, — предложил Крылов. — В самом деле, пора.

Они молча пошли мимо главного корпуса.

С потушенными огнями, огромный, смутно белевший колоннами, университет казался незнакомым, загадочным. Провисшие и местами оборванные гирлянды из пихтовых и еловых лап беззвучно шевелились; они были похожи на фантастические щупальцы, пытавшиеся обнять, поглотить благородную белизну, затянуть, перекрыть оконные проемы. Крест над куполом здания, будто вырезанный из черного неба, парил над миром. Он тоже призывал к благотворительности, и всего лишь несколько часов назад Крылов верил в это…

В памяти промелькнуло сегодняшнее торжество. Экипажи. Музыка. Украшенный фасад главного корпуса университета. В два часа дня приехал преосвященный Исаакий, томский архиерей. С ним — все духовенство, городская знать. Молебен о здравии императрицы Марии Федоровны; открытие Сибирского университета совпало с днем ее тезоименитства, а если точнее сказать, было приурочено к высочайшим именинам. Оркестр играет гимн «Коль славен», затем народный гимн Львова на слова Жуковского «Боже, царя храни». Все так торжественно, трогательно… Особенно в тот момент, когда Флоринский зачитал высочайшее объявление об открытии университета: словно электрическая искра прошла, и все крикнули «ура!» Прошла искра эта и через душу Крылова… Он хорошо помнит — была искра! И вот теперь все куда-то пропало….

— Что вы молчите? Думаете о той девушке? С Вакано? Я ведь все понял… Я тоже не лишен возвышенных чувств…

Кузнецов остановился на дорожке, ведущей к флигелю.

— Полноте, Степан Кирович, — сухо ответил Крылов. — Покойной ночи.

— Рассердились, — поняв, что совершил бестактность, поник головой «муравей-книжник». — А зря. Нехорошо сердиться. Ну, да бог вам судья. А я просто люблю вас. Люблю и все. Вот, возьмите на память…

Порывшись в кармане, он достал пригласительный билет на сегодняшнее торжество.

— Да зачем он мне? — отказался Крылов. — Лучше газету верните.

— Не верну. Я ее потерял, — сварливо ответил Кузнецов и развернул красиво оформленное приглашение. — Этот билет особенный. И я дарю его в знак любви к вам и неуважения к вашему идеализму. Смотрите…

На билете изображен был символический рисунок, выбранный самим Флоринским: «под сенью царской порфиры здание университета, по бокам березы и ели — как эмблемы сибирской природы, а над университетом три вензеля государей: Александра I, Александра II и Александра III, волею коих возник, сооружен и открыт первый сибирский университет».

Поперек всего рисунка кем-то от руки было написано: «Этот рисунок действительно «символичен». Его надо понимать так: три царя сопротивлялись и не желали иметь в Сибири университет, но, вопреки их желанию, он все же появился».

— Волховский? — Крылов понял, что эта надпись возникла неслучайно.

— Скорее всего, — важно кивнул Степан Кирович. — Флоринский пригласил на торжество весь город, а газетчиков, которые столько старались ради университета, подготовили превосходный нумер к его открытию, не пустил. Какой стыд… Вы заметили, как Глеб Иванович демонстративно ушел с торжественной церемонии в знак солидарности с журналистами?

— Заметил. Но не понял, почему, — задумчиво глядя на билет, ответил Крылов; он действительно обратил внимание, как писатель Успенский, посетивший в эти дни Томск, покинул актовый зал.

— То-то, — неопределенно сказал Степан Кирович и пошел к дому. — Вот теперь — покойной ночи…

Проводив его, Крылов долго стоял возле уснувшего флигеля, вслушивался в душную июльскую ночь. Трехлетние его посадки сибиряков-снеголюбов: ели, пихты, сосны, черемухи, рябины, бузины и калины — дружественно шелестели во тьме. Они словно ободряли: ничего, садовник, ступай с миром к себе, отдыхай — впереди много работы.

«Зимние сады» Луки Гини

Долгожданный первый снег, густой и обильный, выпал поздно вечером и лежал всю ночь, распространяя над притихшей в ожидании зимы неопрятной землей бодрящую свежесть.

По укоренившейся летней привычке просыпаться вместе с полевым цикорием и одуванчиками Крылов встал в пять утра; в окнах еще только-только истаивала белесая мгла.

Он долго любовался настороженной голубизной ночного пришельца, и на душе было тихо и чисто. Но потом вдруг откуда-то взялся туман-снегоед, и вся красота превратилась в обыкновенную слякоть, раскисшее месиво — словом, бог знает во что. Все вокруг сделалось унылым и сирым, и если бы не гроздья рябины, то смотреть на парк без осенней тоски было бы невозможно.

Любому садовнику знакомо это переменчивое чувство зыбкости, неуверенности, осенней грусти: в саду уж все убрано, подготовлено к зиме, деревья наги и беззащитны, земля затихла — а снега нет, и сырой ветер уныло кружит почерневшие листья.