Владимир Дружинин - Державы Российской посол
– Племянника своего видел?
– Томится царевич, – ответил Борис, напрягшись. – Ровно болезнь точит.
– От попов, от матери болезнь. Женить скоро будем, а он в небесах парит.
– Уже невесту присмотрел, Петр Алексеевич?
– Что толку. Лучшие невесты при европейских дворах пока не для нас…
Стер пот со лба. Жарко. Борис принес пива.
– Утопленник твой где?
Азовец не заробел, выскочил из-за перегородки резво, вытянулся по-военному. Парик вороньей черноты, отвислые усы. Бойко назвался – унтер-офицер Федор Огарков. При этом не удержался, фыркнул.
– Был Губастов, да кончился, батюшка государь. Со святыми упокой, господи!
Петр засмеялся.
– Хорош. И за русского не признать. Чистый волох.
– У нас кровь татарская, государь. Из-под Касимова мы.
– Взят из деревни, – пояснил Борис. – Стоерос грубый, не то что Губастов.
Тут не стало унтера. Куда делась выправка? Обмяк, скособочился, нелепо затоптался на месте. Руки будто плети… Петр захохотал.
– Ну, комедиант! Пройдись-ка!
Потом, обратясь к Борису:
– Обманул он иезуита?
– Кажись, обманул, Петр Алексеич.
Короткий визит звездного брата приободрил Бориса. Страхи больше не точили. Должно, сокрыта его вина, сокрыта, погребена на дне колодца. Не встанет царицын гонец…
Долго ли еще сидеть в Вильно? Река голубеет, манит нестерпимо. Летят в окно комья земли, – то прискакал во весь опор курьер с театра войны. Борису слышно, как скрипят грозные ворота замка Слушко – царской резиденции.
Толстые, щербатые башни старой твердыни высятся рядом, за тополями, роняющими летний пух. Малость подальше, в том же предместье Антокол, квартирует генералитет, – во дворце Сапеги, ушедшего к шведам. Вечерами там наяривают разные менуэты и краковяки. Польские союзники закатывают балы, веселятся неведомо с чего.
Веселье-то вроде некстати…
Вести из армии худые. Знакомые офицеры заходят выпить чарку, рассказывают: в Курляндии виктория попорчена. Шереметев, столкнувшийся под Мур-мызой с Левенгауптом, не устоял, разбит жестоко. Под Клецком три полка казаков напоролись на крупные силы шведов, полегли почти полностью. Мазепа послал, не разведав толком. Лютеране озверели, раненых наших сваливают в груды, как падаль, и добивают. Двоих-троих разом, на сколько штык достанет. Сражения решительного все нет, театрум военный ширится непомерно, непонятно. Шведы в Варшаве пестуют королишку своего – Станислава. Шведы в Саксонии; Август, вояка блистательный, полинял, сник, штаны марает с испугу. Оплотом армии нашей служила крепость Гродно, ан теперь и там шведы. Ладно, что полки оттуда выведены. А то попали бы в капкан.
И куда же брошены те полки? Двигаются в направлении Волыни, Киева. Для чего – взять в толк трудно. Идут лесами, болотами. Карл погнался следом, да, слышно, завяз в трущобах. И то добро…
А поляки? Воюет панство или только отплясывает? Партия Августа саблями машет лихо. Михал Вишневецкий перед царем похваляется – я-де через месяц возьму Варшаву. А ведь недавно кричал виват шведам. Оттого и перебежал к нам, что не терпит Лещинского. А был бы другой кто на троне…
Уходят офицеры, Борис вопрошает карту, раскатанную на столе. Федор убирает чарки, блюдо с остатками окорока.
Известия наиновейшие часто приносит Броджио.
– Поражаюсь, мой принц! Поражаюсь твердости духа его величества.
Едва перешагнет порог, возглашает похвалы царю.
– Поистине Александр нашего века. Не ведает уныния, подобно великому македону. Огорчения осаждают его. Из Москвы пишут: фаворитка, неблагодарная дрянь, наставляет ему рога. Да, мой принц. С графом Кейзерлингом, прусским посланником.
Все-то он знает, иезуит. Все пороги метет сутаной.
– Сегодня у его величества праздник. Крестил наконец своего любимца. Пора, девятый год арапчонку. Закормил мальца конфетами. Я чуть не задохнулся в тесноте – Пятницкая церковь лопалась, такая набилась толпа. Мне там и сообщили насчет фаворитки. Некоторые злорадствуют. Женскому полу, – и Броджио сощурился, – сие событие подает надежды.
Борис слушает вполуха. Не идут из ума шведы, груда раненых, штыки, погружаемые, словно вилы в сено.
Болтая, иезуит набрасывал портрет принца, положив на колено тетрадь из толстых, хрустких листов.
– Чуть-чуть вправо, прошу вас… У вас характерный профиль. Линия носа… Порода, мой принц, порода…
Художественным своим даром Элиас гордился и в послании к начальству не преминул сообщить:
«Я стал известен при дворе царя и за то, что умею рисовать».
Нос принца, знатной породы нос, мягкий, нежных очертаний, дается с трудом, но гость умолкает лишь на краткое время.
– Удивительно, как стойко перенес его величество несчастье в Курляндии. Оробевших перед Карлом утешает.
Денщик подает блюда, предписанные больному, – гречневую кашу с молоком, разварную курицу. Пусть извинит досточтимый падре, разносолов не водится. И порядок неважный – новый денщик политесы не усвоил, дик еще мужичина.
Азовец свою роль исполняет. То соль просыплет, то заденет посла кувшином.
– Чурбан безглазый! – восклицает князь-боярин. – Прешь, будто ты в малиннике, не в доме…
– Потеря хорошего слуги, – произносит иезуит сочувственно, – бывает невосполнима.
– Ваша правда, падре!
– Внешность вашего денщика, – говорит Броджио, вяло помешивая кашу, – не соответствует русскому типу. Вероятно, имеется примесь иноземной крови.
– Справедливо, – кивает Борис. – Его мать согрешила с татарином. Что уставился, образина! Исчезни! Навонял тут, хватит… Простите, падре, ведь полпуда дегтя на сапоги выливает.
После обеда Броджио повез больного на прогулку. Поднялись на холм, в каменное средоточие города.
Из разоренной лавки выбежала, юркнула в яму жирная крыса. В Гостином дворе торговля захирела. Подворье русских купцов, обжитое еще при Грозном, запустело. Шведы хозяйничали тут месяц, а убыток причинили большой.
Выехали к ратуше. Ворочая белками, задергался цыган, прикованный к столбу, крикнул невнятно. Очнулись гуси, разомлевшие от жары. Броджио продолжал:
– Польские паны воевали между собой не меньше, чем с чужими войсками. Увы, царю не повезло с алеатами!
– Пуффендорф утверждает, – вставил Борис, – поляки могут получить большую пользу от России. Достичь бы нам крепкого согласия…
– Согласие, мой принц! Макиавелли указывает – сие благо принадлежит чаще простому народу, чем вельможам. А польские магнаты… Впрочем, понять их можно, Польша между двух огней. Карл утратит приверженцев, когда победа царя станет несомненной. Когда против шведов выступит еще один потентат.
С чего бы ни начал доверенный цесаря, сводит к этому. Досказать Борис не дал:
– Император не рассчитался с французами.
Ответил без пристрастия, политично. Броджио возразил с живостью:
– Не помеха. Лютеране опрокинули Августа. Не забывайте, Габсбурги всегда почитали Саксонию за часть империи. Опасность у границ Австрии.
Имя Ракоци на сей раз произнесено не было, но Борис словно услышал его. Решил промолчать. Дипломату, учил Шафиров, подобает говорить мало, а внимать прилежно.
– По мере моих слабых сил, – разглагольствовал цесарец, поглаживая себя по узкой груди, – я способствую союзу царя с императором. Иосиф более склонен к России, чем покойный Леопольд.
Объединение двух мощных властителей заставит Карла подписать мир, отдать московитам занятое ими балтийское побережье. Далее император с русской помощью завершает спор с Францией. Долгожданный мир озарит Европу. Что скажет на это принц?
В суждениях принцу нужна осмотрительность. Он круглит любопытные глаза, кивает. Прожект соблазнителен. Европа истерзана. Марс пресыщен, пора бы ему на отдых.
– Его царское величество, – ликует Броджио, – обещал сии доводы принять во внимание.
– Ему решать, падре, – говорит Борис устало. Пожалуй, довольно променада для хворого.
Из недр сутаны возникла коробочка с порошком, ускоряющим пульс. Борис понюхал, Броджио помог выбраться из возка. Денщик, деревенщина, не сразу выбежал встречать господина.
– Ты и впрямь разленился, – кинул Борис, входя в горницу.
Ух, пристал чернорясник! Борис выпил пива. Отменное в Литве пиво.
Голос Броджио, рисующего союз потентатов, замиренье в Европе, не утих. Мыслимое ли дело? Точно ли склонен к нам новый император? Тогда с князем Ракоци как же быть? А кончать кровопролитие надо. Снова видится Борису груда раненых. Ширится груда, растет горой, до небес – средь полей, заросших злым чертополохом.
– Вы простужены, мой друг?
От толчков кареты, мчавшейся во весь опор, и от едкого, опалившего горло аромата Броджио закашлялся. На крапиве, что ли, настаивает духи ясновельможная!
Постарела, сказал он себе, привыкая к полумраку. И чем-то расстроена. Крепкие духи – признак неблагополучия.
