Октавиан Стампас - Древо Жизора
— Если не прекратишь реветь, я тебя сейчас сброшу! — прикрикнул он, и она перестала плакать, только шмыгала носом, не в силах сдержать в груди неутихающие рыданья.
— Сколько же лет тебе, мышка?
— Четырнадцать, сударь.
— Ишь ты, какое совпадение!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Не одержав победы в споре с Робером за Ригильду, Жан де Жизор вернулся к своей скучной и сонной жизни в большом и одиноком замке. Прошло лето, наступила осень. Жан сутками спал в той дальней комнате, где убили его отца и где Ричард Глостер соблазнил Элеонору Аквитанскую. Он поставил здесь новую большую кровать, оснащенную мягкими перинами и подушками, залезал в нее, как улитка в раковину, закрывал глаза и представлял себе, что он Жанна и Жан, неистощимые любовники, похожие друг на друга, как две капли воды, только один из них мужчина, а другая — женщина. В этих сладостных мечтах он засыпал, и они нередко перетекали и в его сновидения, но с некоторых пор одно дурное видение стало все чаще являться к нему во сне. В первый раз он увидел сон, будто он подходит к своей кровати, а в ней лежит некий человек, которого Жан убил. В другой раз видение повторилось в точности, но теперь человек был живой, он спал, и его надо было убить. Лицо спящего показалось Жану знакомым, но сколько он ни силился вспомнить, кто это, когда пробудился, ничего не получалось. Сновидение повторялось и повторялось, всякий раз обрастая новыми подробностями. Четче обрисовывались черты лица спящего человека, усы, борода, брови, закрытые вежды, тонкая полоска губ, горькие складочки в уголках рта. В очередном сне блеснула золотая цепочка на груди, отражающая свет луны, льющийся через окно. В другой раз появилась рука, покоящаяся над одеялом, а на руке перстень с огромным рубином. И вот, наступила ночь, когда Жану приснилась подушка, которую он положил на лицо спящего человека… В ужасе он проснулся и впервые понял, что ему снится нечто, случившееся с ним на самом деле. Ужас его был вызван именно тем обстоятельством, что он никак не мог вспомнить, где и когда ему довелось задушить кого-то подушкой. Жану никогда не снились убийства, совершенные им в подземелье под вязом Ормусом, Бернардетта не приносила ему свою отрубленную голову, Дени Фурми, столь многим полезным вещам научивший его, не кричал ему, что он подлый предатель, тамплиер Жак и воспитательница Ригильды де Сен-Клер, Алуэтта, не взывали к нему из черных глубин бездонной скважины. Но этот сон, повторяющийся чуть ли не всякий раз, как только Жан де Жизор предавал себя в объятия Морфея, страшил и выматывал его именно потому, что он прекрасно помнил, что никогда не убивал при помощи подушки спящего человека в роскошной спальне, и вместе с тем он понимал, что это убийство было совершено, и совершено им, Жаном де Жизором. Но где? Когда?!
В Шомон он больше не ездил, дабы не лицезреть счастья молодых супругов. Сама мысль об этом счастье вызывала бездну омерзения. Добрые чувства к Роберу еще теплились в душе Жана, но к тому, юному Роберу, с которым он некогда дружил, а не к этому закаленному в боях воину, недосягаемо прекрасному и потому окрещенному Жаном не иначе, как «мясное бревно». «Подумаешь, — хныкал Жан, размышляя о светлой судьбе Робера. — Щит Давида все равно достался не ему, а мне. Это что-то да значит!»
Робер сам приехал в Жизор осенью. Попрощаться. Он возвращался в Палестину, где ждал его долг тамплиера и верность присяге. Ригильда понесла, к весне ожидалось потомство, а летом, быть может, Роберу вновь удастся приехать на пару-тройку месяцев домой, если дела на Востоке не ухудшатся.
Год шесть тысяч шестьсот шестьдесят шестой от Сотворения Мира заканчивался, так и не оправдав ожиданий конца света. Разве, что жители Милана, захваченного Фридрихом Барбароссой, могли связывать свои беды с роковыми шестерками, да несчастный жизорский комтур Жан, которого по-прежнему мучали видения убийства в спальне, воскрешая в его памяти нечто совершенное им неизвестно — где и когда снилось, как он пробирается в эту спальню по каминной трубе и ждет покуда отошлет слуг и уляжется. И лишь, когда слышится отчетливое посапывание, Жан выбирался из каминной трубы, а значит, это было лето, выбирался, подкрадывался к королю и душил его подушкой. Да теперь, в зимних снах, Жану открылось, что это был король, потому что слуги обращались к нему — «ваше величество». И это был французский король, потому что его разговор со слугами шел по-французски. Когда Жану впервые приснились разговоры короля со слугами, он несколько успокоился — последней король Франции, Людовик Толстый, скончался в тот год, когда Жану было четыре годика, значит его он никак не мог прикончить подушкой. Значит, навязчивая идея, привязавшаяся к нему в сновидениях, не имеет ничего общего с прошлой реальностью. Но сны про убийство какого-то короля продолжали разворачиваться, открывая Жану все новые и новые подробности, и в начале весны очередное такое открытие уничтожило ненадолго воцарившийся в душе Жана покой. Стефан де Блуа, король Англии, предшественник нынешнего Генри Плантагенета, был тоже француз по происхождению и предпочитал иметь слуг французов, и разговаривал он с ними, само собой разумеется, по-французски, на языке, который во всем мире называется «лингва-франка». Стефан скончался внезапно, спустя год после того как его соперник Анри добился от него письменного согласия, что после его смерти Анри наследует английский престол. История всем известная. Дуралей Анри, который, как говорят, родился день в день с Жаном, пятого марта 1133 года, взял в жены потаскуху Элеонору Аквитанскую и пообещал сделать ее английской королевой, после чего стал всеми силами добиваться права престолонаследия. Разумеется, когда он добился согласия со стороны Стефана, а Стефан, не прошло и года, умер, все стали болтать, что его убили наймиты Анри Плантажене…
Но при чем тут Жан де Жизор? Зачем ему было убивать Стефана?
Бернар де Бентадорн, любимый трубадур Элеоноры Аквитанской, очень переживал смерть короля Англии Стефана де Блуа. Но не потому, что испытывал к нему какие-либо добрые чувства, а потому, что после его смерти Анри Плантажене становился его преемником и увозил жену в Англию, а ему, бедняге Бернару, велено было оставаться на этом берегу Ла-Манша. Он и до того давно, уже успел потерять прежнюю привязанность со стороны Элеоноры, а тут и вовсе остался не у дел. В грусти и печали отправился он на юг, в Лангедок, куда давно звали его в воспитатели к юному графу Тулузскому Раймону V. В Тулузе, конечно, было не плохо, но разве сравнить с веселыми куртуазными годами, этим солнечным десятилетием, которое оборвал дурацкий крестовый поход!
Чернила достав и заплакав,
Перо обмакну в свое горе,
Жизнь моя вся в заплатах,
А сердце рвется за море.
Он слал нежные письма в Англию, но не получал на них ответа. Единственным утешением в жизни был воспитанник Раймон, любитель поэзии, недурно слагающий кансоны в свои одиннадцать лет. Однажды они решили образовать тайный трубадурский орден, наподобие тамплиеров и госпитальеров. Этот орден, в соответствии со своим уставом должен был опекать и защищать всех трубадуров мира, всех странствующих и обездоленных поэтов — жонглеров, миннезингеров, хунгладоров, и вообще всех сочинителей, включая летописцев и панегиристов при дворах знатных особ и королей. Как тамплиеры восклицают «Босеан!», так, приветствуя друг друга при встрече, трубадур Бернар и граф Раймон, трижды притопнув ногой и воздев к небу правую руку, громко произносили:
— Бон мо!
Граф Раймон взял на себя титул патрона изящной словесности, а Бернар де Вентадорн стал великим магистром Ордена странствующих трубадуров. Со всего Прованса стали стекаться в Тулузу самые разные поэты — бедные и богатые, одаренные и бездарные, добрые и злые, развратные и целомудренные. Всех принимали в свое братство патрон Раймон и великий магистр Бернар.
Она меня гонит прочь
И в сердце — черная ночь.
Я брошу кансоны петь,
Мечтая лишь умереть.
Однажды в Тулузу пришло известие о том, что король Англии Генри II и его жена Элеонора вернулись в свои французские владения и проехали в Тур со своими мальчуганами — пятилетним Анри, трехлетним Ришаром и двухлетним Годфруа. Весть эта взволновала Бернара, и, отпросившись у своего воспитанника, он немедленно отправился в Тур, надев на себя все свои лучшие одежды, подаренные Раймоном. Он вез даме сердца новую кансону, в которой говорилось о сердечных муках поэта. Они, застывая на студеном ветру горя, превращаются в прекраснейшее изваяние, и в конце концов, поэт видит, — что это изваяние в стократ лучше его возлюбленной. Идея кансоны была гораздо лучше, нежели ее осуществление, но Бернар рассчитывал, что Элеонора поймет идею и не обратит внимание на шероховатости стиля и не вполне удачные рифмы.
Дама, подумай, пойми -
