Александр Спешилов - Бурлаки

— Еремей Иванович из Гарей. Может, слыхали? Домой шел с собрания. Из ружья убили… бандиты, должно быть, или кулаки. В волоку стали пошаливать.

Мы показали удостоверения и поехали дальше… Панин погонял лошадей, а я лежал, уткнувшись лицом в сено. Жаль мне было дядю Еремея.

В полночь выехали на просторные луга. Впереди в лунном свете замаячила гряда бурлацкого увала.

Панин обернулся ко мне:

— Не горюй, Сашка. Отплатим мы гадам за твоего дядю Ерему. Понимаешь теперь, что такое есть борьба?

Все большие дела волости решались в нижнем этаже двухэтажного дома лесничего, занятого под волостной исполнительный комитет.

После нашего приезда из города председатель волостного партийного комитета Ефимов устроил партийное собрание. Пришли Захар, Федот Сибиряков, Панин, начальник милиции Чирков. Были и незнакомые мне люди. У двери сидел человек лет пятидесяти в рыжей меховой куртке шерстью наружу, и сам рыжий. Это был плотный коренастый дядя. Ладони у него, как лопаты, усы большие, свисающие книзу, на широком лице поблескивали маленькие, глазки. Около него стоял флотский матрос в широких брюках. Был он выше всех ростом. Из-под бескозырки выбивались пряди черных густых волос. Лицо бритое, красивое.

С Ефимовым, сидевшим у стола, вполголоса разговаривал солдат в поношенной шинели. Одна нога у него деревянная, у стены стояли костыли.

Среди незнакомых выделялся бритый худощавый человек, то ли солдат, то ли офицер. На сером кителе были следы от орденов. Справа у него висел полуаршинный маузер в желтой кобуре.

В тесной комнатушке было так накурено, что керосиновая лампочка мигала от дыма.

Рыжий вдруг неожиданно бойко вскочил со стула и пинком раскрыл дверь.

— Не нашли лучше этой дыры, — проворчал он сиплым, но сильным голосом. — Большевики давно вышли из подполья. Завтра с утра начну ремонт.

— Какой ремонт? — спросил Ефимов.

— Старого волостного. Игрушку сделаю.

На этом собрании меня и Панина принимали в партию. Я целый день писал заявление, а получилось всего несколько строчек.

Я страшно волновался, рассказывая о своей жизни, а на вопросы отвечал, как во сне. Когда казалось, что все уже закончено, и я сел на лавку, вдруг рыжий спросил меня:

— Зачем, парень, в партию вступаешь?

Что отвечать, когда я уже обо всем сказал?

— Не знаю, — ответил я. — Как же без партии-то?

За меня вступился Панин.

— К чему придираешься? Он рабочий, а не золотопогонник. Он всех нас моложе — Сашка Ховрин, а у него от старого режима живого места нет. Сейчас его якорь чистить не заставишь, он узнал, что такое большевистская власть. Он за нее, за нашу власть, теперь кому угодно глотку перегрызет. Товарищу Ховрину сейчас, правильно он сказал, нельзя жить без партии.

Так случился переворот в моей жизни — меня приняли в партию большевиков.

Когда дошла очередь до Панина, он вдруг заявил:

— Может, здесь беспартийные есть, может, офицеры? Я…

Ефимов остановил его:

— Здесь, кроме тебя, беспартийных нет. Только тебя еще не приняли в партию… Ты про себя рассказывай. Нечего на других-то кивать.

— А это кто? — Панин указал на человека с маузером.

— Товарищ Панин! Ты Василия Спиридоновича Пирогова знал? — с ехидцей спросил Ефимов.

— Дружки были, вместе в тюрьме сиживали.

— Где он сейчас? — снова спросил Ефимов.

— Что за допрос? Сам знаешь. Во время забастовки казаки зарубили.

— Так вот, это его сын Михаил Пирогов. В войсках действовал по заданию большевистской организации… Ясно?

— Ясно! — подтвердил Панин, шагнул к Пирогову и, протянув ему руку, сказал:

— Ты, Миша, прости меня. В городе я на Калмыкова окрысился, а здесь на тебя.

Матрос спросил Панина:

— С чего ты, братишка, как анархист, на людей кидаешься?

— На меня, видишь, всю жизнь кидались: и хозяйчики, и приказчики, и начальство…

Из балагана я перешел на жительство к Панину на паровую мельницу, которая по наследству, так сказать, досталась ему в заведование.

Панин сумел на время снять с рейдовского баркаса, поставленного на зимовку в устье Обвы, динамо-машину. И у нас в сторожке было светло и тепло. Частенько помольцы из дальних деревень любовались нашей удивительной лампочкой, которая горит без керосина.

— Шибко баско! — восхищенно говорили мужики. — К нам бы в деревню такую оказию. Сколько керосина жжем, и достать-то его не всегда можно. Вечером ничего — вместе с солнышком спать ложимся, а утром лучинку палим, как в стары годы.

— Видать, что вы кержаки, — отвечал им Панин. — В лесу родились, пню молились. Вот погодите. На все мельницы скоро динамы поставим. Во всех деревнях электричество будет.

— Ну, увидим… — Мужики чесали затылки и выходили из сторожки к своим мешкам.

В сторожке было две комнаты: передняя, где стояли чугунная печь, скамейка, стол и шкафчик с канцелярией, и задняя, жилая, с русской печью. За печкой мой топчан. Панин спал на полатях.

Готовила на нас бывшая стряпуха мельника Новикова, пожилая сварливая Варвара. Боялись ее на мельнице и уважали больше, чем нас с Паниным. Идя в сторожку, мужики еще на улице тщательно очищали лапти от снега, снимали армяки, стряхивали мучной бус и только тогда осторожно открывали дверь. С нами все здоровались попросту: «Здорово живешь», — а перед Варварой снимали шапки и низенько кланялись: «Наше вам почтение, Варвара Игнатьевна».

Когда пришла Советская власть, Варвара забрала у хозяина ключи, и он в чем был, в том и скрылся из волости, оставив нетронутым все свое добро.

Любо было глядеть на Варвару, когда она помогала солдаткам таскать пятипудовые мешки. За глаза называли ее полумужичьем.

Нас Варвара и в грош не ставила, но была заботливой хозяйкой.

Без завтрака на работу не выйдешь, без ужина не уснешь.

Однажды я угорел в бане. Варвара, подождав меня положенное время, встревожилась и прибежала в баню. Сорвала с крюка дверь, закутала меня в шубу и притащила в сторожку. Потом дня три отпаивала какой-то травяной настойкой, держала взаперти и все ругалась, что, дескать, навязались на ее шею, один — младенец, другой — старый дурак.

— Даже в баню сходить толку нет! — ворчала Варвара. — А косорылый не позаботится, почему долго парится его помощничек. Ну и люди!

Панин пошутил однажды:

— Варвара! Пойдешь за меня замуж?

— Если бы мне скостить лет двадцать, — ответила Варвара, — я бы, пожалуй, пошла за Сашку. Я бы из него человека сделала. А ты — немазана телега.

— Видно, тебе моя рожа не нравится?

— Чего не нравится? Ты не виноват. Злые люди тебя изуродовали. А только постыдился бы говорить о женитьбе на старости лет.

После партийного собрания мы пришли домой поздно.

Разворчалась наша Варварушка:

— Полуношники! Сами покоя не знаете, и другим из-за вас никакого покоя нет. Пятый раз самовар подогреваю. Где шлялись?

Я ответил хозяйке с гордостью:

— Мы на партийном собрании были. Меня, тетка Варвара, в партию приняли.

— Да ну! И Андрюху, поди?

— Андрея Ивановича тоже приняли.

— Значит, вы каждую ночь будете по собраниям ходить, а я одна за вас на мельнице отдувайся… Завтра сама на собрание пойду.

— Только тебя там и не хватало, — ухмыльнулся Панин.

— А что я, хуже вас, что ли?

— Ты — баба, значит, женщина, а мы мужики.

Варвара плюнула в угол и напустилась на Панина:

— Был ты Заплатный и остался Заплатным. Чего городишь? А еще партийный. При Советской власти все равноправные. На собрание завтра пойду и пойду! Ко мне учительница Фаина Ивановна приходила. Завтра, говорит, женское собрание в школе, обязательно, говорит, приходи, Варварушка… Не хотела идти, а сейчас надумала.

У печурки забулькал самовар. Варвара сорвала трубу, заглушила шипящий самовар крышкой, поставила его на стол и стала угощать нас чаем с домашними шаньгами.

После чаепития Варвара вымыла и прибрала посуду, велела нам ложиться спать и ушла домой.

Панин долго ворочался у себя на полатях, потом слез, зажег свет и вытянул из-под стола свой бурлацкий сундук.

— Вставай, Сашка! — позвал он меня.

Я нехотя оделся и вышел из-за печки, где было так тепло и уютно.

— Успеем выспаться. Учиться будем, — предложил Андрей Иванович.

Он вынул из сундука какие-то книжки и положил на стол.

На одной я прочитал: «Манифест Коммунистической партии».

— Читай эту с самого начала, я слушать буду.

Читать было трудно. Книжка была напечатана давно, на тонкой бумаге, уголки почернели, а то и совсем оборваны, некоторые слова еле видны. Читал я медленно, с остановками, но Панин слушал внимательно и терпеливо.