Елена Съянова - Маленькие трагедии большой истории
Последней ролью на великой сцене родного театра Моссовета оставался Эдмунд Кин, которому Бортников отдавался как помешанный. Потом большая сцена окончательно ушла из-под его ног.
С оскудением театра жизнь актера тоже начала сходить на нет, ее материя истончалась. Он мог умереть еще в девяностые, если бы не одна пьеса. Роль в ней он соглашался сыграть в подвале, на чердаке, хоть у черта за пазухой, как он сам говорил. Это была роль Гитлера. Возраст, типаж – не имели значения. Страсть и ненависть – вот что кипело в нем и готовилось выплеснуться на отупевшую публику. По сути, и он поддался общему веянию и шел на эксперимент: если до этого все свои роли он играл с любовью, то теперь впервые его толкала на сцену ненависть.
Однако спонсоры, щедро оплачивавшие любые пошлости и непристойности на сцене, вплоть до имитации полового акта с ребенком, остались себе верны и пожелали ключевой сценой в пьесе сделать постельную. А лучше и все действие перенести в постель; уложить туда Адольфа, например, с Ремом, спустить обоим штаны, постель, конечно – на авансцену, ну и так далее. Бортников же собирался играть политика. Политика из политиков, как ни омерзительны все политики. А вот на это ни один спонсор тогда денег дать не отважился.
И все же он сыграл эту роль. Сыграл так, как она была написана. Он много раз выходил на собственную, внутреннюю сцену, как когда-то – на родную, моссоветовскую. Уважаемая публика много потеряла!
Все великие театральные актеры уходят одинаково. Полтора столетия тому назад, в январе, в Париже, в бреду о новых ролях, в нищете и забвении умер гениальный французский актер Фредерик-Леметр.
Над его гробом прозвучали строки, которые всё скажут сами:
Привет великому, привет, привет гиганту!Венок немеркнущему твоему талантуНазавтра поднести мы собрались. Увы!Сегодня смерть… пришла.
Жертва рекламы, или наш Пьер Ландри
[3]
Сергей Сергеевич не дожил до своего семидесятилетия всего год. Умирал он лет пять, прямо на наших глазах из крепкого бодрячка превращаясь в развалину.
У болезни, которая его убила, названия пока нет.
Сергей Сергеевич был советским человеком и привык во что-нибудь верить. Страна погибла; привычка выжила. И он снова, честно попробовал поверить – в новую политику, в новую экономику, в Бога. Но новая политика с экономикой с первых ударов отправили его в нокаут, а в Бога он верить не мог, ну… не верилось.
Но Сергей Сергеевич не успел окончательно растеряться. Дочь уехала в Америку, работает программистом. Она тоже была советским человеком и однажды дала отцу такой совет. «Папа, – написала она, – попробуй поверить в хорошие вещи». Ему было приятно прочесть такое, – он сам учил ее верить в хорошие вещи: в дружбу, в порядочность, в любовь…
Но с первым же денежным переводом Сергей Сергеевич получил толстый каталог. Открыв его, он понял, в какие «хорошие вещи» советует ему поверить дочь.
«Ну что ж, – подумал он, – прогресс движется вперед; появляется столько новинок, специально создаваемых, чтобы обустроить человеку жизнь! Над ними работают умные люди; другие умные – о них информируют! Нужно только им довериться, и все блага цивилизации сами придут в дом».
Сергей Сергеевич снова попробовал верить. На этот раз – основательно – сделав каталог «библией», а телешоп – «священным писанием». И вроде бы получилось!
Как всякий искренне верующий, он следовал за наиболее громогласными проповедниками. Всего за год его квартира превратилась в склад самых нелепых новинок и самого опасного брака, от которого фирмы старались поскорей избавиться. Когда дочь предложила построить дом в пригороде, чтобы иногда приезжать на родину с детьми, Сергей Сергеевич основательно изучил рекламу и пригласил специалистов. Дом был возведен по новейшей каркасной технологии и при первом же ветре зашатался, как пьяный. Внутри тоже было все новомодное: суперэкологичный камин дымил и вонял; биосупертуалет превратился в клоаку; вместо «районированных» садовых новинок дом обступили могучие сорняки, а бассейн, построенный по скоростной технологии, обвалился, и Сергей Сергеевич едва избежал участи быть утопленным и раздавленным одновременно. Но он не унывал; как всякий верующий он счел, что виноват сам, поскольку еще не проявил должного рвения в вере. И Сергей Сергеевич переключился на себя. С тех пор его постоянно видели в костюмах не по размеру, которые он покупал на распродажах, в нелепых шляпах, в выбракованной обуви… Однажды он вышел из дому совершенно лысым, испытав на себе новейшее средство для роста волос. В другой раз вернулся домой пришепетывающим, – после визита к модному дантисту. А сколько лекарственных препаратов, рекламируемых любимыми артистами, испытал на себе этот человек!
Реклама не пощадила и его разум. Сергей Сергеевич приобрел книжный супершкаф с плавающими полками и заполнил его избирательно – только теми книгами, авторов которых рекламщики объявляли гениальными. Всего за месяц шкаф расперло, а голова Сергея Сергеевича превратилась в такую же помойку, как и его жилище.
А он все не унывал и продолжал наращивать рвение. Однажды мы встретили его спешащим к некоему целителю, который, как обещала реклама, за один сеанс и тысячу долларов излечивал все болезни при помощи чистки кармы, а за второй сеанс и вторую тысячу – еще и омолаживал. Вот этого второго сеанса Сергей Сергеевич и не перенес и от целителя живым не вышел. Целитель потом на суде, правда, объяснял, что Сергеич омолодился до внутриутробного состояния и через девять месяцев непременно вернется.
Сергея Сергеевича похоронили в гробу, который согласно рекламе должен был сам забальзамировать тело. На кладбище этот гроб взорвался, так раскидав обломки, что собрать удалось только половину. Памятник из имитации мрамора продержался одну зиму; весной на могиле осталась только куча гнили. К тому же Сергея Сергеевича похоронили без головы. Точнее сказать, без мозга. Мозг свой он завещал заморозить на ближайшие сто-двести лет, согласно модной суперсовременной технологии.
Со дня его смерти прошли годы. В каком состоянии находится этот бедный мозг сейчас?
Хочется верить, что в лучшем, чем остальное.
Виктор
На новый, 1998 год наш дом получил «подарок» – наконец заработал второй лифт. Мы не пользовались им около года, потому что в нем жил Виктор.
Великие потрясения эпохи по-разному воздействуют на людей: у одного вышибает зубы, у другого мозги превращаются в «болтушку», у третьего ломается хребет. Виктор был из тех, кто в камнепаде перемен попытался оседлать какой-то несущийся на него валун и – вперед, не разбирая дороги, вышибая мозги и зубы, ломая хребты другим.
Виктор прожил в нашем доме все свои сорок восемь лет: закончил школу, институт, работал, женился, развелся. Многие сочувствовали его бывшей жене: Виктор был несимпатичным человеком, – «нелюбезный», как говорили о нем наши интеллигентные бабушки-соседки. И когда Виктор продал свою квартиру и куда-то вложил деньги, бабушки дружно позлопыхали: вот, мол, этот хмырь не пропадет, сейчас их время!
Когда через полтора года Виктор неожиданно вернулся – грязный, больной и без копейки, они снова позлопыхали, но недолго. Уж очень он был противен, вонюч, озлоблен. На него не хотелось смотреть, а тем более – говорить о нем или думать.
Да думать-то было особенно и не о чем: все было ясно. Государство, которому Виктор был приучен доверять, вытерло об него ноги. Сам же он не удосужился ознакомиться с простыми законами и элементарными правилами игры, прежде чем ввергнуть свою жизнь в эту игровую стихию.
Деваться Виктору было некуда: потеряв все, он, как больное животное, притащился к своей старой норе, хотя та была уже занята. Прошли весна, лето, осень… Наступило тяжелое время – зима. Организм Виктора боролся с холодом: его тело даже как будто обросло шерстью и спал он, свернувшись по-звериному. По утрам он выходил на охоту – на голубей, а когда те в последний момент выскальзывали из рук, он рычал. Его дико боялись кошки; они все ушли из нашего дома. Его остервенело облаивали наши домашние собаки и после встречи с ним, дома, еще долго тряслись от злости.
Но люди Виктора перестали замечать. Таково удивительное свойство человеческого зрения: смотреть и не видеть. Возвращаясь домой, невольно скользнешь взглядом по грязной фигуре, сидящей у мусоропровода и точно кто щеткой проведет по обратной стороне твоего зрения, смыв картинку, быстро, чтобы не пропустить внутрь. Нос, правда, приходилось зажимать.
Так или иначе, но ту зиму Виктор пережил. Может быть, потому, что поселился в лифте. За это обиталище ему пришлось выдержать бой с милицией и еще с какими-то службами, но он вышел победителем, отчасти и потому, что никто из нас не написал заявления по поводу «неудобств». Наш кооперативный дом молчаливо «сдал» Виктору «жилплощадь» в лифте, и это было единственное, на что мы тогда оказались способны. Виктор поначалу даже обзавелся кое-каким хозяйством; но техник-смотритель периодически все это выбрасывал из кабины, и после очередной такой чистки Виктор больше своим бытом не занимался. Он начал болеть. «Скорая» приезжала пару раз, но потом по адресу «лифт» врачи приезжать отказались. Виктор хрипел… он умирал. 31 декабря моя соседка понесла ему борщ, и вернулась вся в этом борще: он вышиб у нее кастрюльку и обругал. А потом попросил холодного молока. И она отнесла молоко.
