Анри Труайя - Свет праведных. Том 2. Декабристки
– Кажется, вы забыли, что пример нам всем подали именно вы… вы и княгиня Трубецкая, – ответила Софи.
Однако Мария продолжала, словно не слыша ее слов:
– Мне кажется, француженки, все француженки, француженки вообще – особенные женщины. Женщины с головой, разумные, но способные, пожелав чего-то, идти до конца, пока не добьются цели. И при этом их не смущают ни реакция общества на их действия, ни мнение других людей, ни разница в происхождении – хоть в ту сторону, хоть в другую…
Софи догадалась, что суждение это, произнесенное самым что ни на есть искренним и любезным тоном, куда меньше касалось блестящего кавалергарда, художника и музыканта Василия Ивашева с его гувернанточкой, чем ее самой и Никиты. Четыре пары глаз уставились на нее: передернется или не передернется от укола? Но даже под таким обстрелом ей ничего не стоило сохранить безмятежное выражение лица.
– Наверное, это наследство Великой революции? – настаивала Мария.
Как она была хороша в своем открытом недоброжелательстве! Теплая смуглота креольского личика, черные угли горящих глаз, пухлые губы… Красива, ничего не скажешь, но… Коляску трясло на неровной дороге, и на каждом ухабе женщины только что не падали друг на друга, сопровождая столкновения мягким шелестом шелков, смешением ароматов… Зонтики так и плясали над их головами… Но думать это не мешало. Вот и сейчас, прижавшись волею очередной рытвины к Марии Волконской, как не стала бы прижиматься и к любимой подружке, Софи, не меняя тона, сказала:
– Думаю, наследство революции лучше искать в сердцах не французских женщин, а русских мужчин. Расспросите-ка своих мужей, поинтересуйтесь, что они об этом думают, медам!
Ответ понравился всем. Здесь, как в фехтовальном зале, ценили отлично нанесенный удар. Даже Мария Волконская казалась довольной тем, что ее так сухо отчитали. Дамы успокоились, разговор стал более непринужденным, да и тему сменили: теперь обсуждали домики в Петровском Заводе. Оказалось, что Александрина Муравьева уже передала заказ подрядчику. Софи не стала слушать, как подруги спорят об архитектуре, и уж тем более – принимать участие в этом споре, она бездумно смотрела вокруг. По обе стороны коляски ехали казаки с ружьями за плечом. Лошади, похоже, объелись сырого сена, иначе с чего бы это они время от времени шумно – ни дать ни взять петарды! – выпускали газы. Дамы притворялись, будто не замечают этого, но, тем не менее, в такие минуты принимались усиленно обмахиваться платочками.
Чуть подальше нужно было вброд перебраться через реку. Кучер с глубокомысленным видом измерил глубину веткой. Убедившись, что вода дойдет только до ступенек, а ножки пассажирок не намокнут, собрался двинуться вперед. Но в этот момент местный священник, который плыл в лодке к другому берегу, заметил дам, развернулся и предложил им разместиться в лодке. Когда они заняли места на скамейках, оказалось, что самому свещеннику там уже не поместиться.
– Ничего-ничего, сударыни, – сказал он, – я пойду пешком и стану вас подталкивать.
Священника звали отцом Виссарионом. «Совсем молодой, а ведь у него уже четверо детей», – подумала Софи. Как раз отец Виссарион и венчал Полину с Анненковым. Лицо у него было простоватое, мужицкое: курносый нос, незабудкового цвета глаза, белобрысая раздвоенная внизу бородка… Несмотря на протесты смущенных женщин, батюшка разулся, достал из кармана веревочку, привязал ее к ушкам сапог, повесил их на шею, подумал несколько секунд, потом мужественно задрал едва ли не до пояса рясу… Дамы не были готовы к столь решительному его поступку и не успели отвернуться, так что во всей красе разглядели ляжки священнослужителя, и из-под зонтиков донеслись сдавленные смешки. Батюшка уже стоял в воде, растерявшись, он выпустил рясу, и подол ее закачался на волнах. Погрузившийся почти до пояса в воду и тем самым переставший наносить урон нравственности прихожанок, отец Виссарион брел по воде в окружении черных колышущихся и вздымающихся пол своего одеяния. От него веяло поистине библейской простотой… Мария Волконская спросила, куда направляется священник.
– К старику Антону, – ответил тот. – Слыхали ведь, конечно, – дровосек наш… Он в лесу живет. А сейчас помирает, и сын попросил меня прийти…
Казаки на лошадях теперь тоже переходили реку, пришла очередь коляски. Вот она уже, неуверенно покачиваясь, будто колеблется, то ли ей ехать по дну, то ли пуститься вплавь, опустилась в воду до брызговика. Добрались до середины реки. Здесь глубина оказалась священнику по грудь. Дамы забеспокоились.
– Наверное, это небезопасно, батюшка! – воскликнула Наталья Фонвизина.
– Вполне безопасно, сударыня, – ответил тот. – Видите, уже повыше стало, тут песчаная отмель.
Действительно мало-помалу вода вокруг него опускалась, и, опасаясь, что им сейчас снова откроется нечто не слишком приличное, дамы поторопились укрыться под зонтиками. Оказавшись на другом берегу, они поблагодарили своего пастыря, выглядевшего теперь еще менее солидным в прилипшей к тощим ногам рясе. Александрина Муравьева сказала, что завтра они непременно увидятся, так как она придет в церковь заказывать панихиду по умершей год назад матери.
– Приходите-приходите… Святое дело, для души необходимое, – благословил ее священник. – Храни вас Господь! С Богом, сударыни!
Он осенил прихожанок крестом, и в этот момент Софи очнулась – словно от удара изнутри: Никита ведь умер без соборования, без отпущения грехов! А он ведь верующий, бедный, как же он страдал! А может быть (что мы знаем о потустороннем мире?), он и сейчас страдает от этого? Если какая-то часть, если душа Никиты осталась здесь или где-нибудь еще после исчезновения его физической сущности, если то, что он являл собой как творение Божие, не кончилось с разрушением плоти, значит, она не могла бы обрадовать его больше, чем когда закажет и сама панихиду по усопшему…
Софи села в коляску успокоенная. Сознание того, что она еще способна хоть чем-то помочь Никите, стало для нее поддержкой, которую она уже не рассчитывала получить, на которую и не надеялась. Она решила, что завтра же переговорит об этом с отцом Виссарионом.
Коляска тронулась с места, блестящая от влаги, колеса ее были густо опутаны водорослями. От влажных лошадиных попон шел пар. Наконец они добрались до вершины холма, откуда открывался прекрасный вид на окрестности. Это и была конечная цель прогулки. Дамы пришли в восторг и раскудахтались. Мария Волконская набрасывала в альбоме пейзажик, – по возвращении она покажет его Николаю Бестужеву. Одна Софи не восхищалась красотами природы, ее совершенно не интересовал открывшийся ландшафт: она была в церкви, она была с Никитой.
Для возвращения в Читу они избрали другую дорогу: ту, что шла мимо Чертовой могилы. Надо было проехать там, застать мужей на рабочем месте было единственной возможностью лишний раз увидеться с ними. Появление дам было встречено восторженными приветствиями. К ним, побросав лопаты и заступы, устремилась толпа землекопов, любому ведь хотелось приложиться к ручкам нежданных гостий. Сбитые с толку охранники их пропустили. Вскоре вокруг каждой из дам образовался кружок из влюбленных в нее работяг. Софи заметила, что всем ее подругам, даже самым серьезным из них, не хватает естественности среди такого количества мужчин. Они напропалую кокетничали, они выламывались, они притворялись царицами бала… Николай взял Софи за руку и увел на опушку леса. Сначала расспросил о прогулке, затем – о том, чем она занималась накануне, наконец – совсем застенчиво – о ней самой: как себя чувствует, какое настроение… Выражением лица он с каждым вопросом все больше напоминал провинившегося ребенка.
– Софи, я ужасно страдаю, я несчастен! – вдруг прошептал он. – Ты так переменилась!..
И, храня все то же выражение, стал ждать наказания.
– Да нет, чтобы…
– Да! Да! И я знаю, почему это случилось… Ты попросту очень впечатлительна, чересчур впечатлительна. Тебя донельзя разволновала пережитая Никитой пытка… Увы, не пережитая, – поправился Николай. – Ты же француженка, и, естественно, тебе не под силу выносить некоторые наши обычаи… Еще в Каштановке ты слишком близко к сердцу принимала вещи, которые меня затрагивали куда меньше… Наверное, в глубине души ты всю Россию обвиняешь в том, что сейчас произошло… и меня заодно… Только ты подумай, дорогая: при чем же тут я…
Она приложила руку ему к губам: замолчи! Он мгновенно схватил ее запястье и жадно впился губами в испещренную тонкими линиями горячую ладонь. Пораженная молниеносностью движения и страстью, с которой муж целовал ей руку, она растерялась и замерла, не понимая, что же делать теперь. В памяти всплыла лошадь с нежными черными губами, лошадь, которая осторожно брала хлеб с этой же руки… Но как всплыла, так и исчезла: Софи опомнилась, ей стали отвратительны щекотные прикосновения мужа, и она руку отдернула. Оттолкнула Николая. Тот посмотрел на нее злыми и жалкими глазами, опустил голову и молча ушел. Обернувшись, она поняла, что остальные дамы издали наблюдали за ними. Все время, пока разыгрывалась сцена.
