Дмитрий Евдокимов - Воевода
— Что — «если»?
— Если война сама собой не кончится!
— Как это? — не понял Пожарский.
— А так! — с вызовом сказал Ляпунов. — Лежишь тут, ничего не слышишь. А я слышу от многих дворян, своих товарищей, де, не пора ли и нам царевичу челом бить. Раз уж Борис неспособным государем оказался.
— Разве можно изменять присяге! — ужаснулся Дмитрий, в бессилии откинувшись на подушку. — Ведь мы решение Земского сбора подписывали, крест целовали.
— Ну, кто подписывал, а кто нет! — язвительно проговорил Ляпунов. — Мы, рязанцы, например, не подписывали и часто поперёк шли, за что не раз в опалу попадали. Так чего же нам царя Бориса любить и защищать? Пусть сам за свои грехи перед Богом и народом теперь и ответит. И ещё, вот ты всё о воинской доблести печёшься! А против кого саблю поднять собираешься, подумал? Когда польские гусары или иные иноземцы против нас идут, тут понятно. А сейчас у царевича — поляков всего горстка. Одни православные в его войске. Что же, будет русский с русским воевать? Ты подумай!
Пожарский молчал, отвернувшись к стене. Ляпунов услышал хрипловатый голос Надей:
— Шёл бы ты, батюшка, восвояси. Видишь, князюшка не в себе.
— Эх, дядька! А кто сейчас в себе? — махнул рукой Ляпунов и вышел из шатра.
...Когда через несколько дней Пожарский смог самостоятельно сесть на лошадь, он объехал весь обширный лагерь и удостоверился в правоте слов Ляпунова — везде царили разброд и шатание. Досадно подумалось: «Может, и прав Ляпунов — надо кончать воевать, разъехаться всем по домам и пусть Борис сам с царевичем разбирается — кто законный правитель, а кто — нет...»
Дмитрий вспомнил, как вчера, не удержав любопытства, попросил Надею привезти от Ляпунова очередное письмо царевича. Тот писал, обращаясь к царскому воинству:
«Не стыдно ли вам, люди, быть такими пентюхами и не замечать, что служите изменнику отечества, чьи деяния вам хорошо ведомы: и как овладел он короною, и какому утешению подвёл он все знатные роды — моих родственников, полагая, что когда изведёт их, то будет жить без печали? Поставьте меня перед Мстиславским и моей матерью, которая, я знаю, ещё жива, но терпит великое бедствие под властью Годуновых, и коли скажут они, что я не истинный Димитрий, то изрубите меня на тысячу кусков».
Конь с трудом вытаскивал ноги из жирной грязи, круто замесившей дорогу. И хотя апрельское солнце довольно припекало, князь зябко закутался в меховой плащ — знобило то ли от раны, то ли от тяжёлых мыслей.
— Дорогу, дорогу! — услышал он крик и пронзительный звон тулумбаса.
На взмыленных лошадях мчались всадники, одетые в красные кафтаны.
«Новый царский гонец», — догадался он, съезжая в сторону. Лицо одного из всадников ему показалось знакомым, — видать, встречались во дворце. Крикнул:
— Случилось что? Как на пожар летите!
— Преставился наш государь — царь и великий князь Борис Фёдорович всея Руси! — перекрестился вестник, остановившись возле Пожарского.
— Как же это, Господи! — перекрестился и князь.
— В одночасье умер. Пообедал хорошо, весел был. Даже лекарей от себя отпустил. Потом вдруг дурно стало, прилёг и захрапел...
— Может, отрава? — заподозрил неладное Пожарский. — Недругов у него хватало...
— Лекари говорят, скончался от удара.
— И на кого же стол свой оставил? На сына Фёдора?
— Когда уже умирал, бояре спросили об этом, а он только прошептал: «Как Богу угодно и всему народу!» Однако бояре поспешили крест целовать на царство Фёдору.
— Какие бояре? Ведь все самые знатные тут, в войске.
— Известно какие! — усмехнулся гонец. — Кто в ближнюю думу входят? Одни Годуновы. Вот они и порешили.
— Что ещё скажет боярская дума! — покачал головой князь.
— Вот поэтому мы так и спешим. Велено немедля в Москву доставить самых больших бояр — Мстиславского да Василия Шуйского, чтоб присягнули новому царю.
— А кто же на войске останется?
— Вот едут новые военачальники! — кивнул всадник вслед рыдванам. — Главным воеводой назначен князь Михайло Петрович Катырев и вторым воеводой к нему Пётр Фёдорович Басманов.
— Этот хоть воевать умеет! — кивнул Пожарский. — В Новгороде-Северском знатно отличился.
«А в полках бояре и воеводы были по новой росписи.
В большом полку князь Михайло Петрович Катырев да Пётр Фёдорович Басманов.
В правой руке князь Василий Васильевич Голицын да князь Михайло Фёдорович Кашин.
В передовом полку Иван Иванович Годунов да Михайло Глебович Салтыков.
В сторожевом полку князь Ондрей Петрович Телятевский да князь Михаила Самсонович Туренин.
В левой руке Замятая Иванович Сабуров да князь Лука Осипович Щербатый».
Разрядная книга[68].
На следующий день полки приводили к присяге. Один за другим подходили воины к кресту, который держал Новгородский митрополит Исидор, и, преклонив колено, целовали его на верность новому царю. Однако в людской сумятице кое-кто из дворян уклонился от крестоцелования. Во всяком случае, когда Дмитрий Пожарский отошёл в сторону после благословения митрополита, он увидел в толпе хитрые глаза Прокопия Ляпунова. Тот шепнул:
— А я не целовал крест!
— Как же так?
— А вот так! Надо зело подумать, кому присягать — этому царевичу, отродью дочери Малюты Скуратова, или тому, что по всем статьям и родовитей, и законнее.
— Никак, в крамолу ударился? — сурово сказал Пожарский.
— Тише ты, Дмитрий! — воровато оглянувшись, сказал Ляпунов. — Не забывай, вокруг лазутчики Петьки Басманова шастают. Думаешь, зачем его Сенька Годунов сюда поставил? Чтоб был оком государевым. Да не рассчитал немного: обиделся Петька, что не его главным воеводой сделали. Так что дай время, будет и он на нашей стороне!
— На вашей? И сколько же вас?
— Тише! — снова предупредил Ляпунов. — Если хочешь знать, приходи к вечеру к шалашам, где рязанцы да каширяне ночуют.
Дмитрий покачал головой:
— Нет, не приду. Негоже Пожарскому в смуту лезть.
— Эх ты. Ну и оставайся со своей саблей. Так и будешь до конца жизни в захудалых ходить, — бросил зло Ляпунов и скрылся в толпе.
А Пожарский, оставшись на площади, пристально вглядывался в лица воевод, стоявших рядом с Исидором, и размышлял: «Неужто и среди них есть заговорщики? Иван Годунов, Андрей Телятевский, зять Семёна Годунова, да, пожалуй, Михайло Салтыков — эти, конечно, будут преданы царю Фёдору до конца. А остальные?»
Вот стоят рядом два статных красавца — Василий Голицын[69] и Пётр Басманов. Первый — из рода Гедиминовичей, по знатности превосходит даже Мстиславского, главу боярской, думы. Однако Борис Годунов, ещё будучи правителем при Фёдоре Иоанновиче, поставил Голицыных ниже Шуйских и Трубецких, чтобы убрать их из числа претендентов на царский трон. Василию Голицыну есть за что не любить покойного Бориса и его воцарившегося сына. Такой навряд положит свой живот за новую династию.
А Пётр Басманов? До начала войны славился по Москве как первый щёголь. Он и сейчас одет наряднее всех. Червлёная муаровая шуба распахнута на груди, чтоб был виден позолоченный панцирь, подарок Бориса за ратные подвиги. Что и говорить, был обласкан покойным сверх всякой меры. Должен служить Годуновым верой и правдой. Однако злые языки уверяют, будто, когда Борис сказал, что готов выполнить любое его желание, Петька бил челом, чтоб разрешил ему царь жениться на Ксении, первой невесте государства. Однако царь не согласился, сославшись на то, что обещал Ксению в жёны престарелому Мстиславскому. А скорее побоялся такого союзника для своего Фёдора: ведь царскому зятю до яблока державного рукой подать. Не подал виду Петька, что обиделся, однако злобу наверняка затаил. И ещё, сейчас рядом с Фёдором его главный советчик — царица Мария. А Басманов не забыл, что род его пришёл в запустение по наветам её отца Малюты Скуратова. Лучшего друга царя Ивана, Алексея Басманова, зарезал по его приказанию родной сын, отец Петра, Фёдор, которого потом Малюта собственноручно задушил в тюрьме. Так есть ли у этого щёголя причина так любить нового царя, чтобы жизнь за него отдать?
И снова Пожарский почувствовал сердечную смуту. Увидав на обочине своего стремянного, пошёл к нему, не без труда (левая рука ещё побаливала) взобрался на коня и помчался в сторону от толпы куда глаза глядят.
То, что зреет заговор в войске, узнали и иноземцы. Первым что-то пронюхал Конрад Буссов-старший, имевший привычку тереться возле сильных мира сего. Вернувшись как-то от шатров, где размещались воеводы большого полка, он, отозвав в сторону Жака де Маржере, повёл туманную, полную намёков речь о том, что царевич, засевший в Путивле, жалует пуще покойного Бориса иноземцев, мечтает превратить Россию в истинно европейское государство.
