Лабиринт - Яэко Ногами
— Да... Теперь университет совсем не тот!—проговорил Ода.
— Понятно... Студенческий отдел, наверно, изнывает от безделия? 4
— Еще бы! Недавно даже прошел слух, что эти джентльмены в пиджаках соскучились по бунтовщикам, стали поднимать архивы и копаться в старых «делах4. Но сейчас они как будто поутихли.
— Да. Не зря ведь мы, поступив в университет, в первую голову учились распознавать этих господ среди тех, кто ходил в пиджаках и с портфелями под мышкой. Мы еще не знали ни своих аудиторий, ни профессорских лиц, а этих молодчиков уже различали.
— И немудрено! Ведь чуть что, эти типы на нас набрасывались, и мы лишь поначалу принимали их за молодых ассистентов и приват-доцентов. Все-таки здорово мы тогда держались! И откуда только бралась такая смелость? А теперь все это в прошлом.
Приятели подошли к главному зданию. Все, что здесь открывалось их взору: и само здание темно-красного цвета, и часы на прямоугольной башне в стиле неоренессанса, и выложенный каменными плитами подъезд, к которому, полого поднимаясь, вела бетонированная дорожка, и высокие зеленые деревья, и обширная площадь — все будило в них воспоминания о героических днях.
Неизвестно кем и когда разбрасывались листовки — на них натыкались повсюду... Красные флаги неизменно появлялись из окон в дни революционных праздников и памятных дат, их всегда ожидали с какой-то тайной надеждой... Внезапно форменные студенческие куртки заполняли всю площадь, и вот уже, словно черный смерч на море, бушует демонстрация. И тогда к университету из полицейских участков мчатся машины, студентов швыряют, словно кочаны капусты, в грузовики и увозят. А затем — полицейские кутузки, исключение из университета, черные списки и волчьи билеты, закрывавшие доступ и к работе и даже к службе в армии, общественный бойкот. Но подобно голове Химеры, которая, сколько бы раз ее ни отсекали, отрастала снова, борьба вновь и вновь возрождалась, затихая лишь на несколько дней. И являлись ли студенты застрельщиками движения или были лишь вовлечены в него, они не могли оставаться к нему равнодушными. Сердца их горели таким пламенным энтузиазмом, какого никогда еще не знала японская молодежь.
Сдвиги и катаклизмы, происходившие в Жизни общества, рождали новое и в человеческих умах, и в различные исторические эпохи японской молодежью владели разные социальные идеи, разные нравственные идеалы. И в условиях простого и ясного жизненного уклада древности, и в условиях сложной и суровой борьбы феодального средневековья, и в эпоху ломки и крушения устоев феодализма молодежь всегда была чутка к наиболее передовым идеям, ею всегда двигали высокие душевные побуждения. В те времена, когда молодые люди (здесь речь идет о юношах, которые, будь это в наше время, могли бы стать студентами) становились самураями 5, они с радостью умирали в сражении, падая у ног боевого коня своего сеньора. Но они же воспевали великодушие и снисходительность к врагу и даже посылали соль в стан противника. Исполняя свой долг, они в любую минуту могли расстаться с жизнью, и в конечном счете смерть во имя чести и долга была провозглашена ими высшим принципом самурайской морали. Даже среди крестьян и других простых, нератных людей, которые на себе испытывали всю тяжесть самурайского гнета и готовы были скорее сто раз пережить голод, чем один раз войну, даже среди них глубоко почитался кодекс самурайских доблестей, хотя сами они и не могли ему следовать. Не была молодежь косной и в вопросах религии. Синтоизм6 сумел поладить с учением Будды, и они слились в единую веру, Много столетий спустя в Японию стало проникать христианство, но долгое время оно находилось под запретом и распространилось лишь в эпоху Мэйдзи 7. Христианские идеи нашли доступ и в среду молодежи, хоть она вовсе не являлась «искательницей религиозной истины». Учение это привлекало молодежь прежде всего потому, что несло с собой благотворное влияние европейской культуры, оно привлекало своеобразной просветительской окраской. Отцы и деды, люди прошлых поколений, в свое время любили по всякому поводу приводить изречения Конфуция и Мэн-цзы 8. Новое поколение с не меньшим успехом прибегало к евангельским афоризмам. Изречение «не хлебом единым жив человек» стало одной из крылатых фраз молодежи. В этих высоких словах, превосходно запечатлевших значение духовной жизни, «хлебу», на первый взгляд, не придается особого значения. Однако, прекрасно понимая, что ведь без хлеба в этом мире не проживешь, молодежь стала искать в этой фразе более глубокий смысл. И тогда возник целый рой вопросов. Какой путь проходит хлеб, прежде чем он попадет к человеку на стол? Почему у одних людей хлеба столько, что они не в силах его съесть, а на долю других не остается ни кусочка. В чем тут секрет? Сразу ответить на эти вопросы молодые люди не могли. Их, разумеется, не удовлетворяли прежние наивные ответы: «богат тот, кто трудолюбив», «бедняк — значит, бездельник!», «все зависит от счастья...» Но вот они натолкнулись на книгу одного немецкого автора и нашли в ней предельно четкие и ясные ответы на такие вопросы. Труд этот стал их экономической библией.
Они были похожи на школьников, которые, широко раскрыв от изумления глаза, впервые рассматривают анатомический атлас и узнают по нему строение человеческого тела. Вдоль скелета — красные и голубые полоски, шнурки и нити; они разделяются и расходятся в разные стороны, подобно разветвлениям большого дерева. Это артерии и вены. Словно лианы, обвивающие деревья, Вьются бесчисленные черные линии — нервы. Все эти полосы и линии кажутся донельзя запутанными. На самом же деле тут во всем стройная система и каждая ниточка имеет свое, строго определенное назначение. Свежая, красная кровь бежит по артериям, а по венам течет лишь темная, загрязненная.
Немецкий автор дал точную картину экономического строения современного общества и ясно показал, что в нем неизбежно накопление богатства на одном полюсе и нищета на другом. Сколько бы бедняк ни трудился в этом обществе, его удел — нищета. И это явление одинаково для
