Чёрно-белая сказка - Александра Нарин
Маленькой, она уже понимала, что другая. Мне порой казалось, что не я родила её, как и остальных наших детей. Что бы стать такой как все, бедная девочка отказывалась мыться, часами сидела на солнце, отчего кожа её только краснела и слазила клочьями. Раз она осыпала себя сажей из костра, в котором мальчишки жгли резину. В автомастерской она выпросила что-то вроде гудрона. Опустила в него волосы, пришлось их отрезать. Правда, скоро выросли мягкие пушистые белые волосики. Дедушка говорил ей:
– Ты красивая, ты жемчуг, ты бриллиант!
Законы становились строже, по всей стране строились новые унылые бантустаны. Бетонная темнота ложилась на наши глаза.
Однажды приехала комиссия, они сказали:
– Твоя дочь не должна жить здесь, в цветном районе.
Дедушкин сын вступился за неё, началась драка. Они сказали, что заберут всех нас в тюрьму, тогда дедушка велел покориться.
Джабулахни признали белой и забрали. Я бежала за машиной, сколько хватило сил. Потом упала на дорогу и лежала. Не знаю, сколько я там лежала, может быть, час, а, может быть, целый день. Пришёл дедушка и отвёл меня домой.
Через много дней я захотела поесть, пошла в магазин, а когда вернулась она сидела на ступеньках, лохматая и грязная, а дети тискали её, словно щенка.
– Мама, я убежала оттуда, я не хочу жить с ними.
Мы прятали её от соседей, от чужих глаз. Ночами ходили подышать ветром с океана. Но соседи всё рано узнали – в Кейп-флетс ветер разговаривает громко. Соседи пришли и сказали:
– Оума, живи спокойно, мы все будем прятать девочку, мы никому не скажем.
А те, кто не любил её, покаялись:
– Она жертва, как все мы.
Люди из комиссии приехали искать её. Мы погасили блеск в наших глазах, мы сказали, что ничего не знаем. Пока комиссия шарила по кварталу, старушка-соседка увела малышку в вельд. Когда чужие убрались, дети с крыши помахали разноцветной тряпкой.
Так мы жили, и в наших днях была радость и печаль.
Раз мы поехали на поезде в Умгабабу, на единственный открытый для нас пляж. Джабулахни осталась дома, мы не могли её взять. В вагоне мы сидели в половине для цветных. Дети взяли мяч и играли. Мяч укатился на белую половину вагона. Кондуктор кричал за то, что дети устроили такую игру. Цветной мяч так и остался лежать под скамейкой. Мы не смогли поднять его.
Другой раз мы поехали с соседкой на её дребезжащей машине в библиотеку. Мы хотели взять детям книги, потому что школы в наших кварталах уже тогда никуда не годились, школы для будущих рабов. Мы хотели, чтоб дети больше читали, а не превращались в стада глупцов.
Нам пришлось остановиться на заправке и залить топлива. Дети захотели в туалет, но нам не разрешили войти. Подруга, она была бешеная, осыпала работников перчёной бранью, а потом сказала своим детям сходить прямо посреди заправки. Я не могла её успокоить. Её дочери умирали со стыда, но сделали это, горячие струи потекли по пыльной земле прямо к колонке. Заправщики сказали, что вызовут полицию, и мы едва ноги оттуда унесли.
– Зря ты так, – сказала я, – они и так считают нас животными.
– Пусть сгорят вместе с заправкой, – сказала она. – Я заплатила деньги за бензин и могу делать, что хочу.
Мы приехали в библиотеку, но перепутали вход и зашли не в наше отделение. Там не было таблички. Женщина, за стойкой, одарила детей таким презрением и ненавистью, таким холодом, что на обратном пути они молчали, не смеялись и не возились, как обычно.
– Почему они так ненавидят нас? – спросила старшая девочка в гробовой тишине.
– Не хотят делить с вами алмазы и золото. Хотят сами есть богатство нашей земли, чтоб мы, как черви, ползали в их шахты и приносили в зубах добычу. Ведь этому вас учат в школе? – сказала подруга.
Мы молчали, оглядываясь на сверкающий на солнце город. За окном мелькали рассыпанные вдоль шоссе жестяные лачуги.
Потом подруга перестала ругаться и заговорила холодно, как в радиопередаче.
– Соседок, горничных, арестовали во время обеда в парке. У них не было пропускной книжки. А они работали через дорогу, просто вышли поболтать. Мужчины не знают, что делать. Дети плачут, матери не вернулись домой. Может быть, их отправили на бесплатные работы в поле. Оума, они уничтожают нас заживо. Мы не должны мириться с этим.
– У нас все равно нет такой вещи, как выбор, – сказала я.
– Тебе протыкают глаза, но ты должна смотреть, – сказала она.
В те дни в Кейп-флетс помогали друг другу, чем могли, жили одной семьёй. Помню, к нам новые соседи приехали с фермы. Они приехали сначала зарабатывать на еду своим коровам, потому что коровы больше не могли пастись, где им нравилось – всю землю вокруг фермы передали белым.
Новые соседи собрали денег и повезли животным корм. Пока их не было, коровы и курицы ушли из разрушенных загонов. Всё исчезло с их участка, и они вернулись в Кейп-флетс. Потом они ещё раз ездили на свою ферму, и говорили, что белый человек построил сараи на могилах их предков, а им показал клочок бумаги, как доказательство его прав.
К нам приезжали и приезжали люди. Казалось, что мир вокруг безмерен, раз поставляет стольких людей в пригород. Люди рассказывали нашу же историю:
– Стук полиции вырвал нас из сна, от этого стука дрожала посуда в буфете. Мы одевались, пытаясь вспомнить, что сделали не так. И вспоминали: мы сами и есть преступление. Из нашего дома выносили всё до последней тряпки.
Многие молодые уже не помнили прежнюю жизнь. Часто можно было слышать:
– Я устроился садовником, узнал, что город не состоит из пыльных безлесных районов. Люди живут в зеленых кварталах с мощеными дорогами и тротуарами, в роскошных домах с садами, бассейнами и теннисными кортами.
Эти слова мог произносить один рот, но они принадлежали всем.
А у Джабулахни в те дни открылся дар излечения людей. Целыми днями у нашего дома толкались калеки, матери с младенцами, жёлтыми от лихорадки, в малярийном поту и судорогах. Люди тянулись со всего мыса Флетс – из Бонтехевеля, Хайелитши, Ланги, Маненберга. Она сидела тонкая, как тетрадный лист. Я приказывала ей
