Звезда атамана - Валерий Дмитриевич Поволяев
– Развяжите меня!
– Мн-но! – приказчик огрел кнутом жилистую лошаденку, та мотнула головой и резво взяла с места. – Тихо ты, зараза, – осадил ее приказчик. – Телегу рассыпешь!
С грохотом и едким, стягивающим зубы болью скрипом, лихо подпрыгивая на комьях земли, телега унеслась в холодное пространство. Исчезла мгновенно, словно бы ее и не было. Котовский застонал вслед, но собственного стона не услышал, язык у него словно бы прилип к глотке.
Подергал руками, пытаясь освободить хотя бы пальцы, но куда там – умельцы, связывая Котовского, постарались, явно рассчитывали на наградной лафитник.
Найти бы на этой замерзшей, со следами неглубокой пахоты земле куст или камень, вросший в ледяную линзу, или дерево с окостеневшими от холода сучьями, тогда можно будет перепилить о заостренный край всю веревку, но ни кустов, ни камней, ни деревьев не было.
Было обычное горбатое, комкастое, просквоженное насквозь холодом поле, на котором и пяти минут лежать нельзя – пробьет насквозь, вытянет из тела тепло и жизнь. Котовский застонал и перекатился по полю на манер бревна, – неуклюже, тяжело.
Но выхода не было, нужно было катиться дальше.
Вдалеке белели здания с рыжими, недавно покрашенными крышами, это была железнодорожная станция, около домов высилось десятка полтора стройных пирамидальных тополей, дальше в неровный рядок выстроились домики попроще, у двух из них крыши были соломенные… Там жили простые люди – обходчики, стрелочники, ремонтники, – словом, тот самый народ, который необходим всякой железной дороге без исключения. Необходим для жизни.
Не будет этого народа – рельсы скрутятся в кольца и сами по себе свалятся с насыпи на обочину, уползут под откос.
Котовский сделал еще несколько движений, перекатываясь дальше, – к дороге, к станции. Но до станции катиться ему было далеко, выдохнется, замерзнет, а вот до дороги сил должно хватить.
На дороге, глядишь, какая-нибудь телега прогромыхает, остановится на призывный крик, либо арба появится или просто какой-нибудь старичок в рваных штанах, каких по Бессарабии шатается больше, чем положено: люди здешние, несмотря на богатую природу и тучные урожаи, бедны, как мыши, живущие в разоренных хатах, – очень редко видят хлеб и картошку вдоволь, не говоря уже о молоке или мясе.
На странствующего старичка или случайную арбу Григорий и рассчитывал.
Верно говорила крестная мать Котовского Софья Михайловна Шаль, и Григорий хорошо запомнил ее слова: «Для человека главное – быть не счастливым, а везучим». Действительно, важно бывает, чтобы везло, – чтобы кирпич на голову не свалился во время легкой прогулки по свежему воздуху, и конь в скачке не влетел ногою в яму, и чтобы дно реки, когда переправляешься с грузом, было твердым.
А без везения и глаз можно себе выколоть гнилым сучком, свесившимся с яблони, и ногу сломать, нежаясь во сне на пышном душистом сеновале, и подавиться овсяным киселем, который обычно орлом проскакивает в любой, даже самый заросший, самый дремучий желудок, и споткнуться о таракана, вылезшего из-за печки в нехорошей задумчивости и затормозившего свой ход на земляном полу сельской хаты… Так что везение стоит на порядок выше счастья.
Только повезет ли сейчас Григорию Котовскому?
Он еще несколько раз перевернулся, катясь по земле, свалился в неширокую плоскую ложбину и замер – перехватило дыхание. Надо было отдышаться.
Выгнувшись неловко, приподнял голову – показалось, что кто-то едет по дороге… Нет, ложная тревога, на дороге никого не было. Котовский опустил голову на землю. Открыл глаза, закрыл, открыл, закрыл – показалось, что сквозь туманную налипь, застилавшую взгляд, что-то прорезалось слабым блеском.
Блеснуло и тут же исчезло. Котовский не поверил тому, что видел: неужели ему так сказочно повезло? Не может этого быть!
Он постарался как можно внимательнее вглядеться в землю: что там блеснуло так обнадеживающе? Оказывается, стеклянный черепок, – скорее всего, от пивного графина. Котовский помотал головой – не верил тому, что видел. Прошептал тихо, в себя, – но шепота своего не услышал:
– Господи!..
Часто заморгал глазами: надо было дотянуться до этого черепка, выколупнуть его из промороженной земли.
Он развернулся ногами к черепку, поддел его носком ботинка. И тут ему еще раз повезло – черепок легко вылез из земли. Теперь важно было ухватить его пальцами. Но пальцы, пальцы-то… они же связаны, проку от них ноль целых, ноль десятых… В голове возникла недобрая мысль: неплохо бы с преданными псами Скоповского разделаться, проучить их, тут внутри у Котовского родилась усмешка, угрюмым хрипом вымахнула наружу. Но ведь концы пальцев свободны, а ими Григорий мог даже туго затянутые гайки отвернуть, штук пять.
– Будь у этих недоделков мозгов на пару извилин больше, они бы ногти скрутили проволокой.
Он перевел дыхание, выплюнул слюну, сбившуюся в комок во рту, и заработал ногами, подтягивая тело к обломку стекла.
Обломок этот, похожий на старинный музейный черепок стал сейчас главной надеждой на благополучный исход. Если он разрежет им веревку на запястьях, на локтях, на пальцах – будет жив и врагам своим вцепится зубами в задницы, чтобы впредь не кусались, если не удастся разрезать – примерзнет легкими своими, печенкой, мозгами, брюхом к этой обледенелой земле, и тогда все…
Он застонал, заерзал, приноравливаясь к ложбине, к угловатому черепку, вскинувшему вверх свое острое ребро.
Простое, казалось бы, дело – дотянуться до осколка, ухватить его кончиками пальцев, а операция эта оказалась более, чем ювелирной, очень важно было не придавить этот черепок телом, не размолоть его случайно.
Минут десять понадобилось Котовскому, чтобы овладеть осколком, он перевернулся набок, просунул конец черепка между пальцами и, кряхтя, захлебываясь, давясь собственным дыханием, стал пилить веревку.
Просипел удивленно:
– Проклятая мочалка! Крепкая, зар-раза, как сизаль.
Африканский сизаль – заморский, жесткий, вечный, прочный, – считался лучшим в мире материалом для канатов и веревок, его очень хвалили матросы, плававшие в Черном море. На одном таком канате, зацепленном за буфера паровоза, можно было запросто буксировать тяжело пыхтящий поезд.
Терпение и труд, говорят, все перетрут – Котовский перетер веревку в трех местах. Несколько мгновений лежал неподвижно, словно бы не веря в то, что произошло невероятное. Вполне возможно, это и было чем-то невероятным, кое-кто вообще не осилил бы веревку, свитую из конопляного лыка, а Котовский осилил.
Дальше было проще. Два узла, которые завязали подручные приказчика, были, конечно, крепкими орешками, но сложности особой уже не представляли, Котовский одолел их.
Пока освобождался от веревки, промерз до костей, даже губы у него сделались белыми, словно бы на них проступила снеговая махра, лицо тоже стало белым, – холодом пропитался основательно.
Упершись локтями в землю, приподнялся, слепо помотал головой – показалось, что костлявая дохнула на него с негодующей яростью, чуть до костей не пробила холодом.
Холод этот мог оказаться могильным, последним в его жизни.
Утром Скоповский позвал к себе приказчика,
