Земной крест - Ким Балков

Тихончик стоял на коленях, и в его душе сквозь то большое и зеленое, что определяло тоску и было сурово к нему, а подчас жестоко, случалось, он метался и места не находил, все делалось постыло и горько, не жить бы, когда бы пребывал в привычно понимаемом уме, пробилось другое, он не умел уловить, какого цвета пробившееся, хотя и пытался. Но это скоро сделалось ненадобно, вдруг перемешалось в нем, несвычное встало в ряд с прежними ощущениями, и Тихончик почувствовал, как несвычное, хотя и оказалось незнакомо, грело. А может, потому и грело, что незнакомо? Незнакомость порой лучше чего иного, сходного с прежними опытами, что были переживаемы мучительно и оставили по себе глубокий след. Тихончику померещилось, что он нынче среди тех, кто в этой яме…  Те, выходит что, не побиты, живые, и можно прикоснуться к ним теплыми ладонями и улыбнуться, сказать что-то, может, про то, как хорошо с ними, а он боялся, думал, что и они злые, так и норовят обидеть, но они другие, и это приятно.

Тихончик стоял на коленях подле ямы и негромко повизгивал. Что-то подсказывало блаженному, сделай он это иначе, вырази свои чувства еще как-то, и сразу же поменяется в нем и уйдет незнаемое, и сделается опять зелено перед глазами, и он станет выть по-волчьи, но никто не услышит, разве что деревья, а людей, побитых варначной силой, уж не сыщешь возле него, сгинут, обратятся в пыль. Блаженный и не знал, что, оказывается, есть в нем еще и осторожность и бережливое отношение к собственным ощущениям. Но все это выражалось смутно, а подчас неугадываемо для него, только слегка обозначаемо какими-то знаками, доходящими до той части сознания, которая направляет его движения. Единственно это помогало человеку Божьему не потеряться среди живых и мертвых, что имеют к нему хотя бы малое касательство, не сделаться чужеродным земле.

Но, несмотря на осторожность, неосознанно проявляемую Тихончиком, вскоре исчезло чудное. Он замолчал и с удивлением посмотрел на проваленные края ямы, точно бы то, что было на сердце, выпало из него, а потом спряталось за ними, острыми и темными. Но там ничего не увидел, спустя же немного запамятовал, отчего посмотрел на края ямы, поднялся и побрел в глубь соснового леса. Он изредка дотрагивался рукой до шершавых, в легких смоляных потеках, деревьев и прислушивался к чему-то, а потом шел дальше, опустив голову и уже не глядя по сторонам, пока снова не замедлял шаг и не вытягивал вперед руку, слепо ища перед собой…  Так он, точно слепой, брел полчаса. Тайга осталась далеко позади, и он очутился на деревенском кладбище, сплошь в крестах, поднявшихся над низкими приземистыми тумбами. И тогда что-то осмысленное появилось в глазах у Тихончика. Знавший блаженного удивился бы нынче и не сразу бы понял, чему приписать такое, а может, и не поверил бы, но скорее воскликнул бы в страхе:

— Господь слепых умудряет!..

Однако никого не было рядом с Тихончиком, а то, что могло бы увидеться в его глазах и потревожить, спустя немного исчезло и уж нельзя было сказать об этом, впрямь ли узрилось, а может, померещилось?.. Ведь и самому человеку Божьему такое ни разу не выпадало и во сне, где он ничем не отличался от других: тоже что-то делал и мыслил, — только плохо, что, проснувшись, не умел вспомнить ничего, и тогда перед глазами рождалось пугающее разноцветье, за ним ничего не стояло, никакие из прежних знакомых ощущений, что были просты и не соединены ни с чем, способным вывести из состояния грустного ли, тоскливого ли покоя. Да, да, покоя. И это однообразие в чувственном проявлении представлялось не шибко-то гнетущим, как если бы тут примешалось еще что-то…  Тихончик умел бестрепетно, внешне непроявляемо, если даже и случалось в душе едва приметное движение, принимать радость ли, грусть ли. Но он терялся и выглядел вовсе не принадлежащим миру сему, если эти чувства смешивались, они оборачивались для него враждебной силой, совладать с которой он не мог, и делался болезненно слаб и жалок больше чем обычно, что, впрочем, принималось людьми без удивления. Да, Тихончику было худо, когда чувства в нем смешивались, когда не сказать, что есть что; в такие минуты люди, его окружающие, тоже чувствовали себя не в своей тарелке и не могли понять причину этого, и злились, а стоило им обратить внимание на Тихончика, как у них в душах что-то происходило, и уж через минуту-другую они смотрели на него люто, и, если человек Божий не сподабливался уйти, накидывались на него, хрипло крича:

— А все ты…  ты!.. От тебя напасть!..

Все ж люди скоро отходили, и виноватая улыбка кривила их лица, иной из них говорил, пряча глаза:

— Эк-ка, с чего бы вдруг накатило, будто бесами подталкиваемое. А может, и впрямь бесами?.. Слыхать, не любят тех, в ком святость проглядывает. Норовят обломать ее.

Человек Божий недолго стоял посреди кладбища, вздыхая и бормоча: «Тихонько… тихонько…» — словно бы те, в земле нынче лежащие, могли уловить его слова и сделаться еще тише, точно бы это было возможно. А может, и вправду возможно?.. Тихончик улавливал какой-то неясный, сильно беспокоящий шум, невесть откуда доносящийся, отчего с уст его и срывалось это слово. Впрочем, он часто произносил его, казалось бы, совершенно безотносительно к тому, что происходило, бывало, что окрест, как и нынче на кладбище, тихо, тише и быть не может, а он все шепчет: «Тихонько… тихонько…» Он и верно, иной раз ощущал такое, что другим не под силу, и подобное ощущение приподымало блаженного в собственных глазах. Он помедлил и побрел меж могилок, изредка касаясь рукой креста ли, тумбы ли и бормоча, но уже что-то грустное и вялое. Он прошел не все кладбище. Оказавшись на невысоком угоре близ тайги, что шумела, колеблемая павшим с моря ветром, который покачивал деревья, отчего те постанывали, поскрипывали, словно бы норовя сдвинуться с места: столь отчетливо было движение в их кронах, Тихончик остановился, вздыхая, глянул в сторону Байкала, но увидел не само море, а деревню об одной улочке, черно и кривовато легшую на землю, присадистые избы, еще крепкие по здешней справе сибирской статью, которую не отымешь и не упрячешь ни за какой далью. Он увидел деревню, и в лице