Северные амуры - Хамматов Яныбай Хамматович

— Подарки! — внушительно поправил его Ильмурза. — Раньше я нес подарки старосте, начальнику кантона, а теперь сам принимаю почести. Колесо жизни, сын, вертится то вперед, то назад. И мне наконец привалило счастье!.. Начальникам всегда и всюду — уваженье.

— Ты же сам говорил, что начальники законов не соблюдают.

— А князь соблюдает. И от указа с собственноручной подписью и приложением печати не откажется. Иди по домам, приглашай соседей в гости.

— И Буранбай-агая позвать?

— И с чего тебе так по душе этот певец? — Ильмурза пожал плечами. — Зови!.. Скажи, чтобы курай принес с собою.

Вышедшая на крыльцо Сажида услышала и, когда сын вышел за ворота, упрекнула мужа:

— К чему тебе этот смутьян? Говорят, что он народ мутит, бунтарские речи против начальников заводит. Русские книги читает. Как бы он нашему Кахыму голову не закрутил.

— А ты не слушай сплетен! — прикрикнул Ильмурза. — Буранбай Кутусов окончил в Омске офицерское училище. Есаул!.. Начальник кантона Бурангул с ним в дружбе. Да разве он станет приваживать к себе сомнительного человека?

— И то правда, — согласилась жена и ушла в дом стряпать.

…Кахым вскоре с помощью всезнающих деревенских мальчишек отыскал своего любимого наставника и покровителя. Буранбай сидел в окружении внимавших ему односельчан. К забору была привязана оседланная лошадь, значит, собрался в путь.

— Проходи, кустым[5], садись, — мягко пригласил Кахыма Буранбай с доброй улыбкой и продолжал: — По распоряжению губернатора Игельстрома в конце прошлого века башкирские земли были поделены на одиннадцать кантонов. Башкирам запрещено перекочевывать со стадами из кантона в кантон на летние пастбища — на яйляу. После гибели Пугача и Салавата народ в страхе. Начальники обнаглели и душат мужиков поборами. А как война — садись, башкир, на коня с луком, с колчаном стрел да с копьем!

— Верно говоришь! — послышались голоса. — Справедливы твои слова!

«Отца назначили старшиной юрта, теперь Буранбай-агай и против него станет подбивать народ», — невольно подумал Кахым.

— Что же нам делать, агай? — спросил парень из-за чувала.

Буранбай не торопился с ответом, заговорил неспешно, тщательно подбирая слова:

— Когда учился в Омске, то познакомился с некоторыми русскими просвещенными людьми. Сами понимаете, не по своей воле они приехали в далекую Сибирь. Под стражей привезли…

Слушатели понимали, что к чему, ведь после разгрома и пленения Пугачева не только великий Салават, но и многие их сподвижники-башкиры очутились в ссылке.

— Так вот, русские ссыльные открыли мне глаза: нечего надеяться на победу над угнетателями, пока не окрепнет дружба между русскими, башкирами, татарами, чувашами, ну, словом, всеми народами. В единении — сила!

— А Салават-батыр сейчас жив? — взволнованно спросил Кахым.

— Неизвестно… Тридцать лет прошло, срок серьезный. А вообще-то он молодым был, когда воевал с Пугачом против царицы Катерины, — вполне мог уцелеть и в ссылке.

Все собравшиеся помрачнели, завздыхали — Салавата чтили свято.

Скрипнула дверь, заглянул мальчишка, сказал с тревогой:

— Урядник идет!

Буранбай взял курай, приложил к губам, пробежал ловкими пальцами по круглым отверстиям, и в избе запела, затосковала щемящая душу мелодия «Урала», знакомая слушателям и незнакомая, ибо талант музыканта преобразил старинный напев в звучащую по-новому, более бурно, более трепетно, музыку.

— А теперь спою, — Буранбай отложил курай и завел в полный голос, звучно и проникновенно:

Тотчас унылые лица слушателей просветлели, вспыхнули в глазах задорные искорки, и они дружно подхватили:

В избу, как бы крадучись, вошел урядник, присел на нары, отдуваясь, вытирая ладонью усы и бороду.

Урядник хрипло покашлял, призывая к вниманию, и сказал укоризненно:

— Ваше благородие, господин есаул, не следовало бы распевать похвалу бунтовщикам!

— Песню сложили в народе, господин урядник, тридцать лет назад. Какой же от нее теперь вред?

— Ну не скажите, этих атаманов не забыли, а молодые даже к ним привержены, особенно к Салавату!

Не ответив, Буранбай провел ладонями по усам и бороде, зашептал благодарственную молитву:

— Аллаху акбар! Слава Всевышнему!.. Да дарует Аллах народу мир и счастье! — А затем добавил деловым тоном: — Начальник кантона Бурангул-агай гонца прислал, — вызывают меня в Оренбург, к генерал-губернатору.

Услышав «генерал-губернатору», урядник раболепно вытянулся, буркнул с почтеньем:

— Счастливого пути, господин есаул! Засвидетельствуйте мое почтение нашему кантональному начальнику господину Бурангулу!

И парни, и мужчины в годах высказывали искреннее сожаление, что их любимый сладкоголосый соловей уезжает.

— Рахмат, друзья, спасибо! — сказал Буранбай, прощаясь со всеми за руку. — Служба есть служба…

«Значит, к нам не заедет», — расстроился Кахым, но все же подошел к коновязи, где Буранбай отвязывал уздечку.

— Ну, счастливо оставаться!

— Агай, отец меня прислал, чтоб пригласить в гости.

— Пусть простит меня Ильмурза-агай, но я — человек подневольный.

— А если на часок?

— Не могу. Хуш! Прощай!

— Скорее возвращайтесь к нам, агай!

— Постараюсь.

«Скорее бы мне подрасти и стать похожим на Буранбай-агая! — мечтал Кахым. — Какой же он счастливый — и певец, и кураист, и сэсэн[7], и есаул. И образованный вдобавок! Счастливый!»

4

Сам же Буранбай счастливым себя вряд ли считал.

Молодая его жизнь была бурной и многотрудной. Юношей он ходил по аулам и призывал молодежь вновь поднять знамя Пугача и Салавата, — злые люди донесли, и Еркей, так его тогда звали, очутился в тюрьме. Его приговорили к ссылке, но на этапе, когда переплывали на пароме реку, он оттолкнул конвойного, спрыгнул, добрался до берега и спрятался в кустарнике. Дошел до родных мест, поселился у приятеля-рыбака на реке Куюргазы и снова начал кураем и свободолюбивыми речами собирать в избушке парней; звался он в ту пору Еркей-Яланом. Соглядатаи и здесь его выследили, сообщили полиции, и Буранбай-Еркей-Ялан зашагал среди ссыльных по сибирскому тракту. Но и тут не смирился — сбежал с ночлега, скитался по хуторам и заимкам, потом нанялся работником к богатому татарскому купцу в селе Каргалы, близ Оренбурга. Вечерами уходил в степь и слагал песни, — рыдал курай тоскою по любимой девушке в песне «Бэдре тал» — «Плакучая ива». Забылся он как-то печалью и музыкой и вздрогнул, когда его окликнули с дороги. В добротном тарантасе, запряженном парой сытых, выхоленных лошадей, сидел мужчина в синем бешмете, с круглой черной бородкой, но безусый, с высоким светлым лбом.

— Эге-гей, подойди! — попросил проезжий.

Кажись, опасности нету, и он пошел к тарантасу.

— Ай-хай, какая музыка! — с неподдельным восхищением сказал седок, дружелюбно глядя на кураиста карими острыми глазами. — Откуда же ты, парень?