Юрий Герт - ПРИЧАСТНОСТЬ
— А если это палачи? Если от их рук погибали сотни, тысячи? Их кровь тоже нельзя проливать?..
— Нет. Никогда. Ведь они пострадают — за свою вину, а с ними пострадают — их жены, их дети, старики родители, которые тут вовсе ни при чем, и результат будет совсем не тот, который предполагался.
— Что же тогда, проповедовать десять заповедей — тигру, шакалу?..
— Только проповедовать, убеждать, пробуждать совесть, верить, что все люди — люди, и совесть есть у каждого.
— Христианство...
— Пока что все великие гуманные идеи взяты оттуда.
— Разве не христиане изобрели святейшую инквизицию?
— А большевики — ЧК!
— Послушай, Наум, ведь есть гуманизм социалистический, а есть абстрактный...
— Гуманизм не может быть абстрактным или не абстрактным, вот в чем дело... Гуманизм — это гуманизм, или он есть, или его нет.
Он рассказывал о Пастернаке, о Набокове, для нас совершенно неведомом, и славянофилах прошлого века. Мы слушали, впитывали ошеломительные сведения, ставили каверзные вопросы — о фашизме, о том, возможно ли для бездеятельного, пассивного добра одолеть деятельное, активное зло. Мы спорили, в чем-то — в близости к простой, непосредственной жизни — чувствуя свое превосходство, но в целом — подавленные простором истории и мысли и собственной малостью... Мы переставали спорить, когда Наум начинал читать стихи — «Таньку», «Начальника творчества», «Рижское кладбище». И конечно же —
Можем строчки нанизывать -
Посложнее, попроще,
Но никто нас не вызовет
На Сенатскую площадь.
Мы не будем увенчаны —
И в кибитках, снегами,
Настоящие женщины Не поедут за нами...
Он читал стихи, и таяло, растворялось в воздухе круглое, мясистое лицо, распахнувшая ворот волосатая грудь, нос картошкой — оставался голос, напряженный, звучавший органно, низкий, хрипловатый, взмывающий к небесам. И хотелось обняться, хотелось отчего-то заплакать, пожалеть нашу темную, полную злобы и страха жизнь, которой все мы живем, и — туда, туда, на Сенатскую площадь... На эшафот... Или — наезженным трактом — в Сибирь, в снега... Будто и без того не на краю земли, в Караганде, где еще недавно гудел ГУЛАГ, сидели мы, жевали остатки бутербродов, говорили, спорили — о судьбе литературы, России, нашей собственной неведомой еще судьбе...
