Геннадий Падаманс - Верёвка
Он не забыл. Он всё выполнил точно. Тридцать сребренников. Но тогда он не думал, а когда назавтра Чудак объявил: «Надлежит Мне идти в Иерусалим и много пострадать от старейшин и первосвященников и книжников, и быть убиту, и в третий день воскреснуть», — вот тогда он задумался и испугался и не мог сообразить: что Чудак говорит, для чего, зачем так, почему? Глупый Пётр запрекословил — и Чудак осерчал не на шутку: «Отойди от Меня, сатана!» Это было серьёзно, он понял — но зачем же так жутко, зачем?
«Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною; ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретёт её».
Пошли все. Все как один. Разве могло быть иначе…
Он надеялся, что Чудак образумится, он хотел поговорить, рассказать по-другому о себе и о Ней, про Афины, про Элладу и Рим, про Египет, что-нибудь выдумать, привести доводы, какие ни на есть — но Чудак уже стал одержим, Чудак всех избегал, его боле всех. Чудак сделал свой выбор, оставалось сделать ему. Он колебался.
А эти всё спорили, всё выясняли, всё торговались. Мерзко было смотреть на их лица, мерзко слушать их речи. Будто на чужих языках изъяснялись они. Возле Иерусалима Чудак в третий раз повторил, что предан будет первосвященникам и книжникам, и осудят его на смерть; и предадут его язычникам на поругание и биение и распятие. Но слова сии текли мимо ушей их. Они снова решали: одесную, ошуюю… Чудак даже не гневался боле, он рассказывал им свои притчи, пытался вдолбить — но то было тщетно, и Чудак знал. И тревожился, торопил.
Они расположились у прокажённого в Вифании. Когда все возлегли, появилась вдруг женщина с сосудом в руках и начала поливать Чудаку голову миром. Многие возмутились: к чему такая трата, не лучше ли продать и раздать деньги нищим? Смутился и он, и старые подозрения шелохнулись в груди. Почему Чудак говорит: нищих всегда имеете, а меня не всегда? Почему разделяет, ежели он любит, как же он любит?.. Дерево проклял ни за что ни про что… Любит ли он окроме себя?
И Чудак словно понял, почувствовал, услыхал его мысли. Их взгляды встретились. «Возливши миро сие на Тело Мое, она приготовила Меня к погребению».
А эти, как жалки были эти. Как скривились их скудные лица, как тряслись их душонки, когда Чудак объявил: «Один из вас предаст меня». Их била дрожь. «Не я ли, Господи? Не я ли? Чур меня, чур!» Нет, конечно же нет. «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Ха-ха-ха. Им возлюбить? Им бы себя возлюбить, хотя бы себя.
Он не сразу пошёл. Он лежал на траве под весенним ласковым солнцем, кругом пели цикады, кузнечики, птицы, всякая живность; благоухали цветы и травы. Он считал облака, игривые белые клочья, бороздившие синее небо или, может, Святую Обитель. И в его голове неслись облака, наверное, чуть погрузнее, но такие же клочья неизвестно чего. Он был сам не свой, Чудак заполонил без остатка его сердце и душу.
Всё было правильно в словах Чудака, слишком правильно — и от этого холодно. Лишь он вдумывался, лишь смежал веки, как пред взором тотчас плыли какие-то пирамиды, колонны, квадраты — стройные квадраты, но… всего лишь квадраты. И он пытался представить, какой дождь сможет пролиться из квадратных туч, какие плоды дадут смоквы-пирамиды и сколь нелепы будут люди- колонны.
Чудак ошибался. И знал это, наверняка знал — он чувствовал, видел тревогу в очах и угадывал трепет в мыслях. И в сердце… Точка опоры. Опять точка, там, где квадрат, там и точка, опять геометрия. Где точка, там — линия, треугольник, пирамида, колонна… Человеки жили тысячелетиями, молились, дрожали — но гибли невинные, помирали младенцы, мучились матери. Человеки хотели знать: пошто? — и им отвечали: то Ева отведала яблоко. Стало быть, его мать умерла из-за Евы, и жена, и брата проткнули мечом… Ужель за одно яблоко? Он не мог согласиться, кто бы мог!.. Чудак тоже не мог. Чудак пришёл возвестить, что конец, грехи отпускаются, яблоко прощено, надо только любить… Но что будет завтра Ужель волк перестанет есть мясо? Но ведь на том и держится сей мир. Олень щиплет траву, а волк ловит оленя. Муж любит жену, входит в плоть её, делает грех. И счастлив тогда. А что будет после — кому есть дело до после? Здесь и теперь. Здесь и сейчас гиена подхватит созревшую падаль. Даже цветок увядает, не может вечно цвести. И человек не может скулить о любови до последних седин. И завтра снова проткнут чьего-то младенца, и снова в ужасных муках умрёт чья-то мать, снова будут напасти, ведь так было от века, от Адама — и что ответит Чудак, коли яблоко прощено?.. Если не покаятесь, все так же погибнете?.. Достойный ответ… Сии не любили?.. Кто научит любить? Чудак? Увидал смоковницу, стал искать смоквы. Первые смоквы созреют не ране, как через два месяца, а ему сейчас подавай. Ан нет. Древо не пожелало. Чудак чудаком, а природа природой. Проклял несчастное древо — и вся наука любви. Не сажал, не поливал, не лелеял — но засушил. Мудрецы говорят: всё едино. Прокляни хоть кого, тем самым проклянёшь и себя.
Одно древо ты засушил — другое древо засушит тебя. Иль у Чудака есть плоды? Листья, но не плоды. Не время плодам, люби — не люби. Одну девочку Чудак воскресил — но ещё сотня, тьма девочек умерли на необъятной ойкумене, и кто утрёт слезы их матерям, кто утешит их братьев, отцов, тех, кому они были любы? Пошто такие напасти на человеков, пошто? Не разъяснить никому, ни одному, не примирить. И Чудаку. Чудаку, и тому не по силам. И Чудак знает. Ищет конец. Конец там, где начало… Ева в начале, яблоко. Каин. Мало, сколь мало! Ещё вина нужна человеку, и много тяжельше, весьма… Не об этом ли молвил Чудак третьего дня?..
Человекам не смогут ответить — и человеки станут плевать. Станут плевать, но не в Бога. Тот останется чист. Пусть плюют в человека… В себя. Сей — единственный путь. Будет им точка опоры.
Солнце скрылось за тучей, ветер отыскал холод. Собиралась гроза — пришло время идти. Он знал, что скажет синедриону.
Верёвка пахнет рыбой, смердит. И его память смердит, сплошной смрад в голове, будто тьмы тем плевков уже там, миллионы.
«Сын Человеческий идёт, как писано о Нём; но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предаётся: лучше было бы этому человеку не родиться»… Кабы он не родился, кто бы тогда?.. Может быть, Пётр? Иоанн? Ха-ха-ха… «Ты сказал». Да, сказал. Да! Да! Да!
Он кричит. Стены лачуги трясутся — ветер утих, подавилась гиена, смолкло всё — только крик, только «Да!». Он и «Да!».
Он как та смоковница… Выдал плод прежде времени, по хотению — но всё равно будет проклят. Не тем, так другими. Всё одно. Супротив природы нельзя.
«Надлежит пострадать»… Никакой логики. Коли этот чудак взаправду знает, что там ждёт Небесный Отец — что будет такое «страдание»? Театр, будто у эллинов, комедия… коли вправду там ждёт. Но кто может ждать окроме Пантеры?… Когда вправду там ждёт, когда всё предначертано тысячи лет, когда есть на всё Воля, и человеки — лишь черви — тогда он самый преданный червь, потому как исполнил самую грязную волю — и Небесный Отец, быть может, ждёт и его. Червячка. Ха-ха-ха!
Верёвка пахнет рыбой. Саксаул будет пахнуть какой-то кислятиной. Но недолго…
Скоро солнце взойдёт, вернётся день, возобновится жизнь. Чудак получит своё. Он уже получил. «Друг». Сколь тяжкое слово, сколь неподъёмное, сколь дорого стоит. Вчера услыхал. Только вчера. «Друг, для чего ты пришёл?» Друг! Ты же как брат… Он пришёл, как же мог не прийти?! Он едва не расплакался на плече, едва сдюжил. Пётр, глупый как камень, снова не понял, выхватил меч. «Как же сбудутся Писания, что так должно быть?» Пётр, как сбудутся?!.. Сбудутся, ну как не сбыться, но ему теперь что, он теперь может реветь, покуда солнце не встанет. Только нет больше слёз, нет влаги в теле, всё высохло, как высохнет завтра эта пустыня, как высох ручей его детства.
Он сделал своё… Он был там до утра, видел все издевательства, торжество убогих. Видел, как отрёкся Пётр. Как мышью таился Иоанн — рыбарь, желавший воссесть одесную и громче всех разглагольствовавший о любви… Он был там. Он швырнул им их сребренники, он им высказал всё, он пытался попятиться — было поздно. Слишком поздно. Зависть — неколебимая сила. Никто не шутил. Так должно было быть.
Скоро всё кончится. Для него раньше. Он сделал своё. Кто- нибудь ещё выкрадет тело, уж не эти, наверное, но Чудак должен был позаботиться. Фома говаривал про ессеев… Только ведь воскресение, всё одно не осилить им воскресение, никому, как возможно?.. Но его не касается, он сделал своё, он знать не хочет… Всё попусту, может, всё попусту… он знать не хочет, он сделал, нет, нет!..
Он говорит. Достаточно громко, чтоб слышали звёзды, и ночь, и пустыня, чтоб слышали все:
«Какой странный Чудак. Ты любишь себя, но слова твои ложатся на камни. В речах твоих апории. Человеки не любят, но рождают детей. Посему грешны первородно. И ты говоришь, что в Царствие твоё лучше входить скопцами. Ты не любишь тоже, потому как кривду влагаешь в доверчивые уши. Но искренне делаешь! И твой Бог не любил, но Тот не был скопцом и пустил нас на свет, согрешил. И ты своей кровью решил искупить главный Грех. Бог сотворил человека, дабы он оправдал Его, Бога. Ты пришёл оправдывать Бога. Мне пришлось оправдать тебя, человека».
