Всеволод Соловьев - Пансион
«Silence! „Ruhig!“
Но на нихъ никто не обращалъ вниманія.
Несмотря на все это оживленіе, зала все-же имѣла унылый видъ. Закоптѣлый потолокъ и стѣны, окрашенныя въ зеленую сухую и мѣстами уже облупившуюся краску, заледенѣвшія окна съ коленкоровыми шторами, принявшими отъ пыли сѣрый цвѣтъ. По стѣнамъ узенькія деревянныя скамьи.
Полторы сотни дыханій еще не успѣли нагрѣть эту холодную комнату и къ тому-же отъ оконъ дуло страшно.
Я сидѣлъ въ уголку на скамьѣ, прижавшись къ стѣнѣ и уныло опустивъ голову. Это былъ мой первый вечеръ въ пансіонѣ. Мнѣ не хотѣлось бѣгать и рѣзвиться. Я чувствовалъ себя очень усталымъ и только изо всѣхъ силъ удерживалъ то-и-дѣло подступавшія слезы. Въ головѣ моей былъ туманъ, и мнѣ казалось, что я не живу, и что все это — сонъ. Меня привезли въ пансіонъ утромъ, въ половинѣ девятаго, къ началу классовъ. Привезъ меня дядя. Въ зеленой пріемной онъ со мною простился, и обѣщалъ дня черезъ два навѣстить меня.
— Смотри, будь молодцомъ! — сказалъ онъ мнѣ на прощанье. — Докажи, что ты мужчина.
— Чего же мнѣ унывать! — воскликнулъ я храбрясь и дѣйствительно рѣшая, что унывать еще нечего, что, можетъ быть, все и хорошо будетъ.
Дядя еще разъ поцѣловалъ меня и ушелъ. Тогда я остался, одинъ съ страшнымъ Тиммерманомъ, который, теребя себя за носъ, проговорилъ:
— M… m… mon enfant, soyez sage!
Потомъ онъ взялъ меня за руку и повелъ. Я шелъ едва передвигая ноги, едва поспѣвая за быстрыми шагами моего путеводителя. Вотъ отворилась дверь, передо мной обширная комната, вся заставленная скамьями и пюпитрами, съ каѳедрой учителя съ большой черной доскою. Надзиратель дремалъ на каѳедрѣ, пюпитры со стукомъ поднимались и опускались, мальчики кричали.
— Silence! — взвизгнулъ Тиммерманъ своимъ пронзительнымъ голосомъ.
Надзиратель встрепенулся, въ классѣ наступило глубокое молчаніе.
— Вотъ вамъ новый товарищъ… Веригинъ! — сказалъ Тиммерманъ, обращаясь къ классу.
— Херръ Грюнвальдъ, запишите въ журналъ его фамилію.
Надзиратель развернулъ лежавшую на каѳедрѣ большую книгу.
Тиммерманъ указалъ мнѣ мое мѣсто, объяснивъ, чтобы я внимательно слушалъ уроки учителей и что завтра же мнѣ будутъ выданы всѣ нужныя книги. Потомъ потрепалъ меня по плечу, еще разъ взвизгнулъ: „Silence!“ — и, склонивъ голову на бокъ, съ развѣвавшейся гривкой, умчался изъ класса.
Только что онъ скрылся за дверью, какъ поднялась возня. Каждый изъ мальчиковъ хотѣлъ поближе разглядѣть новаго товарища.
Меня окружили, всѣ говорили въ одинъ голосъ, теребили меня.
Но вотъ раздался звонокъ. Въ классъ вошелъ учитель, и надзираіель уступилъ ему свое мѣсто. Я, несмотря на одурь, взявшую меня отъ перваго пріема, сдѣланнаго мнѣ товарищами, невольно, не отрываясь, глядѣлъ на вошедшаго учителя.
Это былъ дѣйствительно странный человѣкъ. Я никогда не видалъ такихъ людей въ жизни, но не разъ видалъ ихъ на картинахъ или, вѣрнѣе, въ каррикатурахъ. Это былъ учитель нѣмецкаго языка, Фреймутъ, большой, жирный нѣмецъ, съ гладко выбритымъ честнымъ нѣмецкимъ лицомъ, съ круглыми очками и въ въ рыжеватомъ парикѣ. На немъ былъ надѣтъ коричневый старомодный фракъ со стальными пуговицами, клѣтчатый атласный жилетъ и блѣдно-голубоватые брюки въ обтяжку и со штрипками. Его красныя блестящія щеки подпирались туго-накрахмаленнымъ высочайшимъ воротничкомъ манишки. Шея была обвязана безконечнымъ галстукомъ. Весь костюмъ его, очевидно сшитый по меньшей мѣрѣ лѣтъ двадцать пять тому назадъ, былъ тщательно вычищенъ, но все же носилъ на себѣ явные слѣды всесокрушающаго времени.
Фреймутъ усѣлся за каѳедру, вынулъ изъ кармана круглую табакерку, осторожно открылъ ее, всадилъ себѣ въ обѣ ноздри по щепоткѣ табаку, потомъ вытеръ носъ старымъ фуляровымъ платкомъ и раскрылъ „журналъ“. Онъ остановился на новой фамиліи, обвелъ глазами всѣхъ учениковъ и протянулъ указательный палецъ по направленію ко мнѣ.
— Komm mal her! — строго произнесъ онъ.
Я ни живъ, ни мертвъ поднялся съ моего мѣста и подошелъ къ каѳедрѣ.
— Sprichst du deutsch:- останавливая на мнѣ холодный взглядъ своихъ маленькихъ глазъ, спросилъ онъ.
— Nein! — прошепталъ я.
— Aber du kannst doch wohl lesen?
— Ja, ich kann lesen! — опять прошепталъ я.
Фреймутъ подалъ маѣ книгу и указалъ толстымъ пальцемъ, украшеннымъ огромнымъ перстнемъ съ сердоликовой печаткой, на страницу. Такъ какъ я зналъ нѣмецкій языкъ довольно плохо, то прочелъ нѣсколько строкъ не бойко и не безъ ошибокъ.
— Sehr schlecht! — сказалъ Фреймутъ.- Gehe auf dein Platz.
Я поплелся на свое мѣсто. Учитель сталъ вызывать то одного, то другого. Мальчики отвѣчали довольно бойко, кромѣ одного, который совсѣмъ не зналъ урока. Фреймутъ молча поставилъ ему единицу. Мальчикъ началъ было упрашивать, но строгій учитель приказалъ ему молчать такимъ тономъ, что тотъ больше и не пикнулъ. Тогда Фреймутъ объявилъ ученикамъ, что онъ сейчасъ имъ будетъ разсказывать „eine sehr merkwürdige Geschichte“, а чтобы они внимательно слушали и къ слѣдующему разу каждый долженъ написать по нѣмецки то, что онъ имъ разскажетъ.
И медленнымъ голосомъ, по временамъ останавливаясь и нюхая табакъ, онъ повелъ свой разсказъ, въ которомъ я не понималъ почти ни слова.
„Боже мой! — съ отчаяніемъ думалось мнѣ. — Что я теперь сдѣлаю?! Они всѣ понимаютъ, имъ легко… а я даже не знаю, о чемъ такое онъ говорить!..“
Это было для меня такъ ужасно, и я почувствовалъ такую безнадежность, что готовъ былъ плакать. Отрывки мыслей безпорядочно мелькали въ головѣ моей; мнѣ то и дѣло вспоминалось все, только что покинутое мною. Вотъ мнѣ слышится будто голосъ матери. Вотъ видится бабушка, дѣти… И вдругъ все это обрывается и въ моихъ ушахъ звучать непонятныя фразы строгаго, каррикатурнаго учителя…
Наконецъ въ корридорѣ раздается звонокъ. Фреймутъ встаетъ и уходитъ. Снова шумъ въ классѣ, снова меня окружаютъ, я безсчетное число разъ долженъ повторять свое имя и фамилію. Является другой учитель. На этотъ разъ я нѣсколько оживаю — это Ивановъ.
Ивановъ неуклюже помѣстился на каѳедрѣ, то и дѣло прикрывая волосами свою шишку на лбу. Онъ развернулъ журналъ и, будто въ утомленіи, склонилъ голову. Такъ продолжалось двѣ, три минуты. Мальчики зашумѣли, пюпитры поднимались и опускались, на дальнихъ скамейкахъ завязалась даже драка.
Ивановъ поднялъ голсву, обвелъ классъ быстрымъ взглядомъ и тихо проговорилъ;
— Ну какъ-же вамъ не стыдно!.. не шалите… сидите смирно… мнѣ и такъ уже господинъ Тиммерманъ вчера замѣтилъ, что у меня всегда шумно въ классѣ…
— Мы не будемъ, Александръ Капитонычъ!.. — крикнуло нѣсколько дѣтскихъ голосовъ, и мгновенно воцарилась полнѣйшая тишина.
Ивановъ сталъ переводить глаза съ одного мальчика на другого. Наконецъ, его взглядъ остановился на мнѣ. Онъ едва замѣтно и ободрительно кивнулъ мнѣ головою, какъ старому знакомому, и затѣмъ приступилъ къ спрашиванію урока.
— Штуббендорфъ! — вызвалъ онъ.
Недалеко отъ меня поднялся со своего мѣста бѣленькій хорошенькій нѣмчикъ, немножко курносенькій, съ голубенькими какъ фіалка глазами.
— Вы знаете сегодня вашъ урокъ? — спросилъ Ивановъ,
— Знаю! — неувѣренно отвѣтилъ нѣмчикъ.
— Такъ разскажите!
Нѣмчикъ началъ что-то, очень путаясь, о персидскомъ царствѣ и о царѣ Кирѣ. Я слѣдилъ за нимъ и тотчасъ-же замѣтилъ, что сосѣди ему подсказываютъ по книжкѣ. Замѣтилъ это и Ивановъ.
— Опять подсказыванье! — грустнымъ тономъ проговорилъ онъ:- а еще обѣщали, что никогда не будете. Ну, можно-ли вамъ теперь вѣрить? Штуббендорфъ, пойдите сюда, къ каѳедрѣ!
— Александръ Капитоновичъ, простите! — сказали подсказывавшіе мальчики:- въ послѣдній разъ, это мы ошиблись, у васъ никогда не будемъ подсказывать…
— Что такое — у меня?! Вы ни у кого не должны подсказывать… вѣдь, я вамъ объяснялъ, что этимъ вы мало того, что обманываете учителя, но дѣлаете вредъ товарищу, большой вредъ, отучаете его отъ работы и ему, чѣмъ дальше, тѣмъ будетъ труднѣе…
— Да и вы тоже, — обратился онъ къ нѣмчику опять, — не знаете урока!
На фіалковыхъ глазахъ показались слезы.
— Что-же мнѣ дѣлать? — жалобно пропищалъ нѣмчикъ. — Вы посмотрите, Александръ Капитонычъ, въ журналѣ у меня по всѣмъ предметамъ „пять“ да „четыре“, а у васъ то „двойка“, то „дубъ“!.. всегда вы меня, всегда голодомъ морите!..
— Какъ голодомъ морю? — удивленно воскликнулъ Ивановъ:- какъ?!
— Какъ-же, вѣдь, за единицу почти вовсе безъ обѣда оставляютъ.
Ивановъ промычалъ себѣ что-то подъ носъ, чего инкто не разслышалъ.
— Такъ что-же мнѣ съ вами дѣлать? Не ставить-же пятерки, когда и разобрать невозможно, что вы тамъ такое бурчите! Неужели такъ ужъ трудно приготовить урокъ?!
— Ужасно, ужасно мнѣ трудно изъ исторіи! — еще жалобнѣе пропищалъ нѣмчикъ. — Учу, учу, и никакъ не могу запомнить!
Ивановъ пожалъ плачами.
