Макс Галло - Тит. Божественный тиран
— Александр, Цезарь… — несколько раз повторил Тит.
Он повернулся ко мне и положил руки мне на плечи. Он был ниже меня и гораздо моложе: ему едва исполнилось двадцать семь, а мне было пятьдесят. Однако я склонил перед ним голову и слушал его так, будто он был старше меня, знал больше, был мудрее и выше меня. Он был представителем Рима и нес меч его могущества. Он командовал легионерами. Рим сделал его великим.
— Город Александра стал городом Цезаря, — продолжал Тит. — Посмотри на евреев Александрии, Серений. Напомни волю Рима. Скажи, что мы опустошим Галилею и Иудею и что у них есть только один выход: подчиниться Риму. Пусть посылают гонцов в Иерусалим, пусть велят безумцам, восставшим против легионов, услышать голос разума!
Он постучал пальцем по моему плечу:
— Если они этого не сделают, евреи Иудеи и Галилеи будут напрасно страдать до тех пор, пока не будут побеждены и убиты. Люди будут помнить лишь о победах Веспасиана, Тита и о славе Рима!
3
Я передал слова Тита Иоханану бен-Закаю, одному из самых влиятельных и почтенных евреев Александрии. Это был высокий, худой человек с черными вьющимися волосами и матовой кожей, лицо его заросло седеющей бородой.
Он поймал мой взгляд, улыбнулся и сказал усталым голосом:
— Мы, евреи, сейчас старимся быстро, а очень многие даже не успевают состариться!
Мы стояли в вестибюле его жилища, небольшого дворца, расположенного недалеко от синагоги и окруженного пальмами, лаврами и цветами. Я был поражен красотой этого места, тишиной огромного сада, в котором пение птиц смешивалось с журчанием многочисленных фонтанов.
Бен-Закай вышел мне навстречу, и я был очарован его изысканным поведением, неторопливыми жестами и печалью, сквозившей в его глазах. Он поклонился и пригласил войти в его жилище, фасады которого закрывали большие мраморные плиты. Их сверкающую белизну подчеркивали розовые и черные колонны.
В вестибюле, как и в остальных комнатах, через которые я проходил, было совсем немного мебели. Время от времени я замечал фигуры слуг, будто украдкой скользивших мимо.
Бен-Закай сказал, что счастлив видеть меня. Он знал, что я был учеником и другом Сенеки, и, не разделяя философских взглядов моего учителя, тем не менее, восхищался человеком, который имел мужество до конца не изменить своим убеждениям, хотя они и лишали его всякой надежды.
— Он умер храбро и с достоинством, — добавил он и, помедлив, продолжил тем же спокойным голосом: — Скажи легату Титу, что евреи тоже умеют храбро умирать.
Тогда мне показалось, что мой приезд к нему не принесет никакой пользы. Война кончится, только когда легионы убьют всех евреев, способных сражаться, и разрушат все города Иудеи и Галилеи. Таково, впрочем, было мнение Тиберия Александра, который поднялся на борт почти сразу после того как наша трирема пришвартовалась к пирсу эмпория в Большом порту.
Это был человек с костлявым лицом, прямой как лезвие меча. Когда Тит спросил его, с кем из евреев я мог бы встретиться, чтобы тот передал своим единоверцам в Иерусалиме волю Рима, он скорчил гримасу, свидетельствующую о его презрении и горечи.
— Бен-Закай — вот человек, которого должен повидать Серений. Его корабли продолжают служить торговцам, пришедшим из Персии и со всего Востока. Они заходят в гавани Тира, Птолемаиды, Кесарии, Иоппии. Его караваны ходят по всей Иудее, Самарии, Галилее, от Мертвого моря до Генисаретского озера, добираются до Дамаска и даже до Персии. Бен-Закай лучше осведомлен о положении дел на Востоке, чем префект Египта, который говорит с вами. И, возможно, знает больше прокуратора о войне в Иудее и Галилее.
В его словах слышалась неприкрытая злоба.
Тиберий Александр отрекся и от веры отцов, и от своих предков, щедро жертвовавших на строительство Иерусалимского Храма.
— Бен-Закай осуждает восстание, — продолжал Тиберий Александр. — Но он еврей и гордится этим. В глубине души он понимает, а может, даже и восхищается восстанием этих сикариев[4] и зелотов,[5] которых осуждают его разум и чувство выгоды. Я ни разу не слышал, чтобы он сказал хотя бы слово против Иоханана бен-Леви, Элеазара, Симона Бар-Гиоры и всех тех, кто атаковал наши когорты и убивал легионеров, но которым, однако, было обещано сохранить жизнь. Они запретили приносить в Иерусалимском Храме жертвы в честь императора. Бен-Закай против войны с Римом. Он все знает, он видит нашу мощь и понимает, что во всем виноваты бедняки, которые завидуют богатым и не желают подчиняться существующему порядку потому, что не нашли себе в нем места. Вот почему они не оставляют в покое римлян и всех зажиточных евреев, которые владеют лавками и складами, а также священников и влиятельных людей. Война, которую ведут против нас сикарии и зелоты, — это мятеж. Но евреи — не фракийские варвары, они набожны. Они верят в Яхве, и эта вера только укрепляет их мятежный дух. Те, кого они грабят и убивают, — такие же евреи, как и они, поклоняющиеся тому же богу, ожидающие, как и они, прихода Мессии…
Он внезапно остановился, не закончив фразу, будто сожалея, что сказал слишком много. И обратился к Титу:
— Серений должен встретиться с Иохананом бен-Закаем. Если часть евреев послушает нас и подчинится, победа будет легкой. Но весь еврейский народ не пойдет за ними. Они верят, что их бог принесет им победу, даже если им придется сражаться с десятью нашими легионами. И они не боятся умереть, потому что верят в бессмертие души.
Была ли это вера в жизнь после смерти, которая роднила меня с евреями, я точно не знаю. Я знаю только, что с отвращением слушал центуриона Паруса, которому Тиберий Александр поручил проводить меня в город до жилища Иоханана бен-Закая.
Парус плевался каждый раз, когда произносил это имя.
— Он ускользнул от нас, — сказал он. — Мы убили тысячи людей, но Иоханана бен-Закая как будто кто-то защищает.
Тиберий Александр велел выставить оцепление вокруг дворца Иоханана бен-Закая, чтобы защитить его от грабителей.
— Почти каждый день я видел, как с его кораблей выносят золото, слоновую кость, черепашьи панцири, пряности, жемчуг, драгоценные камни, шелк, который привозят с другого края света, из Индии, — продолжал Парус. — Но все, кто пытался возмутиться, были обезглавлены по приказу префекта Тиберия Александра, и Иоханан бен-Закай продолжает смотреть на нас свысока. Евреи презирают нас. Они крадут детей, чтобы пить их кровь. Нужно прогнать их из Александрии и из других городов империи, сделать их рабами и отправить в копи, они ведь так любят золото!
Он остановился в нескольких шагах от входа в сад Иоханана бен-Закая.
— Он богаче, чем префект Александрии. А кто он такой? Потомок прокаженных, которых фараоны изгнали из Египта!
После этих слов у меня возникло чувство, будто меня облили грязью и сунули головой в клоаку. Я отошел от центуриона Паруса. Он был из тех людей, что всегда готовы стать палачами, из тех, кто распинал последователей Христа в Риме. Из тех, кто бичевал и распял самого Христа.
Они будут терзать еврейский народ до тех пор, пока земля Иудеи и Галилеи не захлебнется в крови.
Размышляя так, я вошел в сад Иоханана бен-Закая.
Бен-Закай предложил мне сесть в тени деревьев. Посреди сада находился большой квадратный бассейн, каждый угол которого украшала мраморная пасть льва, из которой била струя воды. Повеяло свежестью.
Слуги поставили передо мной чаши с фруктами и напитками. Бен-Закай знаком предложил мне угощаться.
— Римляне едят и пьют в любое время, — заметил он и, скрестив руки, добавил: — Я не римлянин.
Его поведение, немного высокомерное, даже пренебрежительное, смутило меня.
— Римляне умеют воевать, — ответил я. — Повторите это тем, кто думает, что может победить римлян: ни одному народу не удалось справиться с Римом. Евреи познают участь галлов, германцев, бретонцев и парфян.
Бен-Закай опустил голову и сказал:
— Я знаю. Царь Агриппа говорил так, и я могу это повторить.
Он оставил меня на несколько минут, вернулся с пергаментом в руках и стал зачитывать речь, которую Агриппа произносил священникам и жителям города.
— Эту речь для Агриппы составил я. Он не изменил в ней ни слова. И сегодня я могу прочесть то, что написал тогда.
Он читал глухим, прерывающимся от волнения голосом, и я прекрасно запомнил его слова:
— «Братья мои, где ваши армии, ваши силы? Где флот, способный открыть вам доступ в моря, которые подчиняются римлянам? Где сокровища, которых хватило бы, чтобы претворить в жизнь столь смелую идею? Вы ответите мне, что рабство — грубая вещь, но посмотрите на греков, которые, веря, что своим благородством превосходят все остальные народы и которые так далеко раскинули свое владычество, безропотно подчиняются магистратам, назначенным Римом».
