Владимир Тан-Богораз - У входа в Новый свет
— Я читал, что она уехала в Англию!.. — сказал Мак-Лири.
— Да, на три недели!.. — с горькой усмешкой объяснил нос. — А услышит про Чикаго, сейчас приплывёт назад!..
Очевидно, вся эта публика была хорошо осведомлена насчёт Евы.
— Я говорю, — прибавил нос злобно, — отчего Мак-Кинлей не объявит преступлением таких беспорядков?.. Хотят работать, так пусть молчат, а не мешаются в чужие дела!.. Мы не потерпим!.. У нас своя свобода, американская!..
— Фу, фу! — сказал фермер из Орегона. — Пусть себе говорят! Вы свободны, так оставьте и других в покое!.. Не так ли?..
— Вам хорошо, — сказал нос сердито, — с вашими пшеничными полями. А у нас в Нью-Йорке конкуренция растёт, дела падают… Откуда и платить побольше, хотя бы и рабочим?.. Небось в Европе умирали с голоду, а здесь двадцать долларов в неделю — всё им мало!..
— Тра-та-та-ра-ра-та! — неслось из-за фортепьяно.
Раздаётся звук барабана,
Солдаты идут через парк!..
— Солдаты идут!.. — передразнил нос. — Мало ли мы платим на солдат, а начнутся беспорядки, не допросишься, чтобы прислали хоть роту… Нет! Самое лучшее, — свои войска завести, как Сесиль Родс или Карнеджи!..
На другой день рано утром мы снялись с якоря и поплыли к пристани. Было ясное, немного холодное утро. Лёгкий туман носился над водой. Мелкие волны, такие зелёные и прозрачные, тихо плескались о волнорез парохода. Перед нами развернулся во всей его красе величественный залив Нью-Йорка, равного которому не найти в целом мире. Берега его были окаймлены рядами шестиэтажных и десятиэтажных домов, и по всему широкому пространству сновали сотни пароходов, больших и малых, с товарами и людьми. Лёгкая дуга Бруклинского моста обрисовывалась вверху над крышами домов, а из-за поворота тихо выплыла нам навстречу на своём маленьком острове-пьедестале белая каменная богиня с обнажённой головой и факелом, высоко поднятым к небу. Это была хранительница нью-йоркских ворот — Свобода. Её прислала в дар самая беспокойная нация Европы, Франция, и, быть может, поэтому во всей этой фигуре было что-то зовущее, выражение огромного и стихийного порыва. Факел протягивался как будто навстречу беспокойным детям самых несчастных народов, приезжающим сюда с четырёх сторон света искать себе нового счастья, но на лице богини застыло таинственное каменное выражение, и по её холодному взору нельзя было решить, какая это свобода — европейская, американская или какая-нибудь иная, и зовёт ли она смирных и умеющих пахать фермеров, или международных плутократов, которые тоже съезжаются отовсюду на это огромное торжище, или ободранных итальянцев и евреев, которые дрожат за железной сеткой внизу. Но евреи и итальянцы не задавали себе такого вопроса. Они смотрели на величественную статую, и лица их становились светлее, и они чувствовали, что весь заскорузлый багаж старых предрассудков остался сзади и что в Америке они начнут новую жизнь, если Америка им позволит.
— Что будете делать в Нью-Йорке? — спрашивал старый портной галицийца.
— Не знаю! — гнусил галициец. — Может, крам открою. Я только мелким товаром гандлевать знаю, больше ничего.
— Да! — сказал портной с явным неодобрением. — Если бы вы там меньше гандлевали, может быть, гои не так бы наши перины по улицам разбрасывали…
Галициец посмотрел на него с недоумением.
— Не могу понять, как честный еврей! — протянул он медленно.
— Приедешь в Америку — поймёшь! — сказал портной. — Из нашего брата тоже там сок выжимают. Свои таки еврейчики. У них там по десяти домов накуплено, аристократами хотят быть, gentlemen. А наш брат издыхай себе над швейной машиной. Выжиматели пота!..
Он произнёс последнее слово по-английски и с глубокой ненавистью.
Но молодая жена наборщика не хотела знать этих мрачных предсказаний. Она внимательно смотрела на каменный факел Свободы, на верхушке которого играло восходящее солнце.
— Как красиво! — сказала она мужу, молча и задумчиво стоявшему рядом. — Свобода!..
В главном салоне первого класса происходил таможенный опрос. Фискальная бдительность сравняла наконец богатых и бедных, и в залу один за другим проходили оборванцы, которые в другое время никак не могли бы получить туда доступа. Каждый должен был объявить точное количество иностранных товаров, имеющихся в его мешке, "под присягой, чистосердечно, откровенно и без всякой утайки", как гласила формула.
На чистенькой верхней палубе толпилась чистая публика, разряженная, как на бал. Мужчины щеголяли вырезными сьютами и шёлковыми цилиндрами, а на женских головках развевались огромные перья, которые американская мода заимствовала, вероятно, у краснокожих. Все они теснились к борту, перекликаясь со знакомыми, которые вышли к ним навстречу с различных концов обширной столицы Нового Света. А на берегу, как вода, переливалась толпа, состоявшая из носильщиков, комиссионеров из гостиниц, матросой и просто бродяг, готовая ринуться на пассажиров, как только они выйдут на твёрдую почву, для того, чтобы добыть от них лишний гривенник.
Примечания
1
[Восточная половина Нью-Йорка.]
2
[Равносильно русскому Пошехонью.]
