Айдын Шем - Нити судеб человеческих. Часть 3. Золотая печать
- Что же такую формалистику завели в этом вашем подпольном профсоюзе? – нахмурился Камилл.
- Иначе нельзя, - строго сказал Леонид. – Количество рабочих мест ограничено, а безработных по Москве знаете сколько?
- Нет, но предполагаю, что несколько тысяч.
- Двадцать пять тысяч специалистов с высшим образованием! Квалифицированные рабочие, а также неквалифицированный люмпен не наш контингент, сведений о них не имеем!
- Ого! – воскликнул Камилл. – Ну, вообще-то Москва город большой, конечно!
- Да. Так как не остепененные инженеры могут все же где-то устроиться, то их трудоустройством наш «профсоюз» не занимается. Во главе организации стоят уволенные доктора наук, молодые волевые мужики, спортсмены. Жэковская братия их боится и вынуждена подчиняется.
- Чем же они их запугали? – удивился Камилл.
- А у нас есть юристы, и даже уволенные следователи прокуратуры есть - этих берут без ученой степени. Так что каждому строптивому работничку жилищно-коммунальной службы намекают, что грешки его хорошо известны, понимаете?
- Понимаю, - проговорил Камилл, не подозревавший о существовании в столице социалистического государства подобных структур.
- Курите? – спросил Леонид, доставая пачку «примы».
- Нет, - ответил Камилл, и спросил: - а тебя за что с работы вышибли?
Леонид затянулся сигаретой и, выпустив дым, ответил:
- Началось с Байкала. Да, с Байкала! Я подписал письмо с протестом против строительства известного целлюлозного комбината. Дальше подоспела Чехословакия, ну и пошло. На ученом совете выступавшие шавки заявили, что «такой человек не имеет права воспитывать нашу советскую молодежь». С этой формулировкой меня и прокатили. А вас?
- А меня, в сущности, за ту же Чехословакию, но отягощенную моим участием в национальном движении, хотя в последнее время я участвовал пассивно. В коллективе института распространили слух, что меня забаллотировали случайно, в результате «неконтролируемого механизма тайного голосования».
- А, ну да, доктор наук все же. Нарушения уголовного кодекса с вашей стороны не было, с учебно-воспитательным процессом не связаны. В этих случаях они явных обвинений не выдвигают. Ух, сволочи!
Когда Камилл собрался уходить Леонид спросил:
- Бумага и ручка есть? Я свой телефон тебе запишу.
Камилл развел руками. Тогда Леонид оторвал клочок от сигаретной пачки и на нем обгорелой спичкой нацарапал номер своего телефона.
Теперь у Камилла появилась возможность общаться с такими же изгнанными из добропорядочного советского общества людьми. В бойлерной большого богатого дома, где работал Леонид, была довольно чистая и просторная подсобная комната, где встречались и беседовали профессора-бойлерщики со всей округи, называя эту комнату «кухней изгоев».
Надо сказать, что Камилл не любил пресловутые московские «кухни», где вели горячие разговоры те, у кого только недавно раскрылись глаза на советскую действительность. «А где вы были и о чем вы думали, когда в середине сороковых годов в ссылку отправляли целые народы? Да, сейчас вы с горечью говорите об этом, но и сейчас это для вас нечто абстрактное, о живом человеке вы ничего не знаете. Когда я умирал от голода на пыльных дорогах Азии, вы посещали школы, участвовали в школьной самодеятельности, летом отдыхали в лагерях. Потом, когда власти препятствовали мне получить высшее образование, вы любили товарища Сталина, ругали империалистическое окружение, клялись в любви к родной коммунистической партии» - так думал Камилл.
Затем он спохватывался, ставил себя на место тех, кого не известно в чем упрекал, и понимал всю необоснованность своих претензий к этим людям. Но сердце его не могло оставаться спокойным, когда он слышал слова: «А мы, дураки, так верили…». Вы верили, а мы умирали, и расскажи вам тогда кто-нибудь о наших страданиях, вы его бы взяли под ручки и сдали бы «войскам энкаведе» как клеветника на советскую действительность.
Несколько высокомерное отношение Камилла к «благополучным советским гражданам» поумерилось, когда недавно появившийся на «кухне изгоев» высокий худощавый мужчина лет сорока, всегда молчаливо смолящий одну сигарету за другой, оказавшись свидетелем спора профессора-еврея с доцентом-грузином об историческом призвании России, спор, в котором обе стороны, опасаясь обидеть «первых среди равных», старались не сказать лишнего, а потому были удручающе неискренни, перебил говорящих сильным низким голосом:
- В результате ускоренной деградации России за последние десятилетия мы получили новый тип человека. Этот человек одурманивает себя водкой, ленив, завистлив, вороват. И при том он упивается брехней о «высокой нравственности и вековой культуре» в стране, которая не может прокормить себя, а в подъездах срут почти все поголовно. Носителем какой мировой миссии может быть этот человек?
Все замерли, пораженные не столько произнесенными словами, сколько той горечью, с которой эти слова были произнесены.
После услышанного Камилл перестал считать себя эдаким обладателем невысказанной истины - такой жгучей горечи он не смог бы высказать при всем своем желании. Он, носитель не утихающей душевной боли, увидел человека, русского человека, боль которого была не меньше его собственной.
Высокий молчун оказался недолгим гостем, он еще пару раз появлялся на «кухне» и вскоре пропал.
Фрондирующая московская интеллигенция? Нет! Проснувшаяся и возмущенная действительностью московская интеллигенция, начавшая умом понимать свою родину!
- Ну, товарищи по несчастью, какие новости? – таким радостным возгласом каждый раз обозначал свой приход пятидесятилетний химик, изгнанный из одного из ведомственных институтов.
Никак не хотел согласиться с таким именованием завсегдатаев «кухни изгоев» молодой и темпераментный оператор бойлерной Гриша:
- Нет! – возражал он, доктор математики, между прочим. – Нет, мы товарищи по борьбе, а не товарищи по несчастью! Какое несчастье? Напротив, мы счастливы, тем, что страдаем за гражданскую честь!
Гриша, по молодости своих лет, не оставлял без ответа ничего из произносимого в бойлерной. Камиллу подумалось, что если бы Григорий слышал те высказанные недолгим гостем «кухни» горькие слова, он перестал бы реагировать на некоторые пустые реплики здешних говорунов.
Статьи по функциональному анализу, которые Григорий кропал по ночам во время своего дежурства в бойлерной, с удовольствием печатали зарубежные научные журналы.
Лейла уже вернулась с Кавказа, куда она поехала с родителями, желавшими попрощаться с местами, где когда-то познакомились. Был конец августа. Последняя прощальная встреча Камилла с уезжающей навсегда и в этот раз действительно грустной и уже не фантазирующей о будущем девушкой опять прошло на даче под Пушкино. Прохладным августовским утром, уже перед тем, как молодые люди собрались идти к электричке, Камилл поднялся на чердак. Осенняя паутина затянула угол, где стоял простой дощатый сундук. С некоторым трепетом – не исчезла ли темно-малиновая папка? – Камилл откинул тяжелую крышку и поискал под томами в картонных переплетах. Папка была на месте и рукопись на тонком пергаменте лежала в ней. У Камилла не было сомнений в том, что оставлять странную рукопись на даче нельзя, но он спросил свою подругу, может ли он взять себе эту папку с ее содержимым или она отнесет ее своему деду, который, как выяснилось, ничего о рукописи не знает и считает ее чьей-то шуткой.
- Конечно, забери ее себе, это мой тебе прощальный подарок, - сказала Лейла и заплакала.
Глава 2
Должность начальника экспедиционной базы в Старом Крыму это всего-навсего хозяйственная должность. Для занятия такой должности нет необходимости заканчивать университетов. Но положение Февзи, как уже упоминалось, было особенным: он был на полной ставке младшего научного сотрудника и на половинной ставке заведующего хозяйством. Младший научный сотрудник находился круглый год вроде бы как в экспедиции (с выплатой экспедиционных!), а завхоз, хоть и полставочный, отвечал за финансы и все такое прочее. И еще завхоз не забывал круглогодично обеспечивать продуктами за счет соответствующей статьи в расходной ведомости младшего научного сотрудника. Хорошо устроился научный сотрудник, хоть и младший! И даже некоторые изменения в структурах, в которые входила экспедиция, не повлияли на статус нашего Февзи.
В сезон полевых работ съезжались в старом Крыму коллеги Февзи и среди них друг Володя, который уже защитил докторскую диссертацию и оставался научным руководителем завхоза. Это было самое радостное время в жизни нашего крымского аборигена. О том, что Февзи крымский татарин, из всех сотрудников экспедиции знал только Володя. Два друга порой находили время, чтобы верхом на колхозных клячах посетить некоторые горные села Крыма, погрустить над их запущенностью, посетовать на грязь и пьянство там, где прежде были ухоженные хозяйства – тысячелетнее наследие предков.
